Империи песка - Дэвид У. Болл

Повернувшись, он переступил через тело Элизабет. Он не хотел ее убивать, совсем не хотел. Она была слишком красивой; такое же редкое сокровище, как и все предметы из убранства шато. В высшей степени прискорбно, но что ему оставалось делать? Прибыв в Париж, Эль-Хусейн сразу же отправился сюда, рассчитывая обмануть графиню и заставить ее поверить, что Мусса мертв. В доказательство он привез кусок кожи с ноги какого-то раба. Кожа у того была примерно такого же цвета, как и у Муссы, со старым шрамом. Эль-Хусейн сомневался, что графиня распознает подделку.

На подъезде к шато он увидел вереницу экипажей и понял, что Элизабет устроила грандиозное торжество. Ему пришлось спрятаться в лесу, наблюдать и дожидаться своего часа. Увидев Муссу, покидавшего шато, Эль-Хусейн испытал сильное потрясение. Он думал, что после побега из Тимимуна этот туарег вернется к себе в пустыню. Его план обмануть Элизабет полностью рухнул. Оставалось одно: украсть из дома все, что сможет.

Эль-Хусейн прятался, пока карета не отъехала. Дом выглядел опустевшим. Он влез через окно в кухне, чтобы его не увидели со стороны дороги. Элизабет он застал опустошающей сейф. Увидев Эль-Хусейна, она пронзительно закричала. Единственным подвернувшимся оружием оказалась каминная кочерга. Теперь кочерга валялась между телом Элизабет и телом ее слуги, прибежавшего на крик. К окровавленному железу прилипли пучки волос. Все это было в высшей степени отвратительно. Эль-Хусейн не считал себя жестоким человеком.

Закончив сборы, он сходил на конюшню, откуда вывел понравившуюся лошадь и запряг в коляску, предварительно выбранную в каретном сарае. Обилие трофеев вынудило его четыре раза прогуляться от дома к коляске. В шато оставалось еще слишком много удивительных вещей, но он не хотел быть жадным. Жадность – это грех.

Эль-Хусейн сел в коляску и покинул шато.

Его она увидела, когда в саду помогала отцу Жану выпрямлять грушевое деревце, слишком накренившееся из-за ветра. Ее пальцы затягивали веревку вокруг ствола, и в этот момент она заметила Поля. Он стоял у дальнего конца стены и наблюдал за ней. Расстояние не позволяло разглядеть его лицо, но она безошибочно узнала, кто это. Узнала его осанку и цвет волос, освещенных солнцем. Внутри появилось отвратительное ощущение, похожее на тошноту. Она почувствовала слабость в коленях и даже прислонилась к стволу. Отец Жан тоже его увидел. Взглянув на Мелику, священник нашел предлог и удалился в часовню.

Мелика не собиралась подходить и здороваться с Полем. Наоборот, она отвернулась, опустилась на колени и стала прочищать один из маленьких каналов, подававших воду в сад. Ее гнев и душевная боль только нарастали. Она твердила себе, что не имеет права на слабость, и молила Бога, чтобы Поль ушел.

Но он не ушел и вскоре оказался у нее за спиной.

– Мелика… – тихо, почти шепотом произнес он.

Ее пробрала дрожь, и она еще глубже опустила руки в канал.

– Уходи! – потребовала она, даже не взглянув на Поля, потом вытерла щеку. – Я не хотела, чтобы ты возвращался. Мне нечего тебе сказать.

– Знаю.

Раньше, чем Поль успел произнести еще что-то, Мелика встала и торопливо удалилась, скрывшись в здании миссии.

Назавтра он снова пришел, несчастный, но не утративший решимости. Всю ночь Мелика провела без сна, обуреваемая мыслями, и теперь при виде Поля в ней вспыхнул гнев.

– Как ты посмел вернуться?! Кто тебя звал? Уходи! Я не хочу снова переживать все это.

– Мелика, пожалуйста, позволь мне хотя бы объясниться. Да, я виноват. Я сильно тебя обидел. Но я пришел не затем, чтобы добавить тебе страданий. Я хочу, чтобы все твои страдания остались позади.

– Как это у тебя просто! Эти страдания никогда не исчезнут, лейтенант де Врис.

Она снова убежала, оставив его в саду.

Поль обосновался за городом, в пальмовой роще, где можно было посидеть в тени, слушая птиц, и приготовить себе на костре нехитрую пищу. Гарнизон он обходил стороной и бродил по базарам Уарглы, выискивая подарки для Мелики. Он купил ей джеллабу из Марокко и серебряное ожерелье из Туниса. Подарки вместе с запиской он оставил на невысокой каменной стене возле ее комнаты. На следующий день он увидел, что подарки лежат на прежнем месте. Записка упала в ручей, и чернила расплылись. Мелика ее даже не читала.

Каждый день он приходил к миссии. Однажды ему показалось, что Мелика наблюдает за ним из окна, но уже через мгновение ее там не было. На следующий день Поль приехал верхом на лошади, приведя с собой вторую и рассчитывая уговорить Мелику покататься. Она любила лошадей. Но Мелика отказалась.

Поля не удивляло ее неприязненное отношение. Он знал, что она будет гневаться, но ожидал, что постепенно ее гнев утихнет. Теперь на собственных душевных мучениях он убеждался, как глубоко ранил Мелику. Он обратился к отцу Жану:

– Знаю, что не вправе просить. И все же прошу, святой отец, поговорите с ней обо мне. Пожалуйста, помогите ей. И мне тоже.

Отец Жан обещал помочь, однако Мелика не захотела слушать его увещеваний.

– Наверное, тут требуется время, – сказал Полю отец Жан. – Молитесь, сын мой.

Поль чувствовал нарастающее отчаяние. Несколько дней подряд он не появлялся в миссии, стараясь дать Мелике время. Наконец, когда желание видеть ее сделалось нестерпимым, он пришел снова, захватив корзинку для пикника. Он постучался в ворота. От выражения его лица у Мелики разрывалось сердце. Его глаза умоляюще глядели на нее. Но она не могла заставить себя пойти на попятную. Память о душевных страданиях была слишком сильной, а все душевные страдания проистекали оттого, что когда-то она позволила себе нежные чувства к человеку, который сейчас стоял перед ней. Ей хотелось, чтобы он ушел.

– Прошу тебя, – сказала она, глядя ему в глаза. – Ты же что-то чувствуешь ко мне?

– Да, – шепотом ответил Поль.

– Тогда ты с уважением отнесешься к моему желанию и оставишь меня в покое. Возвращайся во Францию, Поль де Врис.

Ее слова раздавили его. После них ему уже ничего не оставалось. Сокрушенный, отвергнутый, он покинул миссию. Вернувшись в свой импровизированный лагерь, он откупорил бутылку бренди, собираясь выпить залпом. Но потом вылил бренди в песок.

Он стал писать прощальную записку, вскоре превратившуюся в письмо.

Мелика!

Я более не смею доставлять тебе мучений и с уважением отнесусь к твоему желанию. Утром я уеду. Ничто в моей жизни не было таким тяжелым, как это. Но я не могу уехать, не рассказав тебе всей правды о случившемся и