В гостях у Берроуза. Американская повесть - Александр Давидович Бренер

наелись моей речью по горло и вам уже тошно. Что ж, мне вас не жаль, но я понимаю: вам действительно тяжело сидеть в этом зале. Да и кому не тяжело, засранцы? Любому существу было бы здесь тяжко. Разве кому-то может быть легко и привольно в этой психушке? Вы, леди и джентльмены, совершили ошибку, придя в это место. И эта ошибка – я, Уильям Берроуз. Моя речь не могла пойти вам на пользу. Она идёт впрок только мне: я заработаю на ней денег. И я, разумеется, знал, что это будет безнадёжная речуга, которая вам не пригодится. Потому что вы можете слушать лишь то, что говорите себе в сомнительном уюте ваших спален, когда просыпаетесь от ночного кошмара и стараетесь снова закемарить. Вы постоянно пытаетесь заснуть, предварительно помочившись. Вы продолжаете действовать по закоренелой привычке засранцев. Именно поэтому для вас нет никакой надежды.

Я говорю это, зная, что вы заткнули свои уши. Ибо если б вы не заткнули, вы бы уже здесь не сидели. И я бы не мог завершить свою речь и ощутить то безмерное отвращение, которое я к вам испытываю в эту минуту. Я благодарен вам за это отвращение, ибо оно позволяет вещам оставаться как они есть, на прежнем месте. А если бы вы перестали меня слушать и взбунтовались? Весь мир изменился бы моментально. Вы бы, дамы и господа, перестали быть тем, что вы есть – и я, возможно, тоже. Но правда заключается в том, что всё продолжается без изменений. И так это будет до конца, который уже наступил, хотя вы его проморгали.

Так что я повторяю в десятый раз, леди и джентльмены: вы закоренели в своём засранстве, и моя речь означает лишь одно: для вас нет ни малейшей надежды. Всё, что я читаю в ваших глазах, умещается в одном кратком словечке: ФИАСКО. И я не могу сказать уже ничего, что не было бы затхлым воздухом, который мы здесь из стороны в сторону гоняем. Своими словами я попросту возвращаю вам этот гнусный воздух. Дышите им до усрачки!

А теперь я благодарю вас! Действительно благодарю, затхлые засранцы. Ибо я получил удовольствие от своей речи, хотя знаю, что вы ничего не получили. И я был бы крайне удручён, если бы моё удовольствие передалось вам. Но этого просто не может быть, поскольку вы не имеете никакого представления об удовольствии, доставляемом бесполезной речью.

Ну а сейчас я с наслаждением говорю вам: ПРОЩАЙТЕ, БЕЗНАДЁЖНЫЕ ЛЕДИ И ДЖЕНТЛЬМЕНЫ. Или лучше так: ДО СВИДАНИЯ, ЗАСРАНЦЫ! До свидания – ибо мы не можем жить друг без друга. Мы, разумеется, встретимся снова. Снова и снова. Именно поэтому мы так отвратительны друг другу – потому что неразлучны. Но пусть всё так и остаётся. Пусть всё будет, как было. Ничего уже не может измениться, ведь всё окончательно погибло. Приходите сюда в любой день – я всегда буду здесь, к вашим услугам. Мы не прощаемся ни на миг – мы всегда вместе. SEE YOU LATER, LADIES AND GENTLEMEN, SEE YOU LATER!

Произнеся эту речь, Берроуз трижды стукнул в пол эбеновой палкой.

И замер.

Так замирают зайцы, чуя опасность.

Так замирают богомолы при виде добычи.

Так замирают стрекозы – по какой-то непонятной причине.

Он попытался встать, но у него не получилось.

Он свалился со стула.

Его тело издало глухой звук при столкновении с полом.

Эбеновая трость упала и ударила старого писателя по лбу.

Публика в зале растерянно зашуршала, задышала, заверещала.

Часть публики завизжала и побежала.

– He was killed! – раздался чей-то голос.

– He was not killed! – отозвался кто-то.

Ричард Гир кинулся на сцену, чтобы оказать первую помощь автору культовой книги «Голый завтрак».

За Гиром последовали добрый доктор Оливер Сакс и какие-то полуголые красотки.

Но верный Грауэрхольц опередил всех посторонних.

Он уже держал голову Берроуза в своих руках и причитал:

– Не толпитесь! Ему нужен воздух!

Некая королева красоты сказала:

– The worst of this is over. We can only hope now.

Дальнейшее я плохо помню.

Кажется, появились копы.

Или это были санитары?

Я вернулся в наш трёхкомнатный номер.

Там было шикарно, но пусто, пусто.

И почему-то пахло спермой.

Как в обезлюдевшем храме.

Я лёг на громадную кровать, на которой ещё недавно лежал Берроуз.

Механически и бездумно стал я пожирать маисовые чипсы, макая их в острый томатный соус.

Мне было одиноко и страшно.

Я мигом съел все чипсы.

А потом просто лежал и ждал, когда вернутся Грауэрхольц и Берроуз.

Но они не возвращались.

Увы мне!

Как мне хотелось услышать его надтреснутый голос:

– Ruski… Русский…

Но в комнате было тихо, как в могиле.

Незаметно для себя я уснул – как усталая, отчаявшаяся, брошенная хозяином собака.

А потом вдруг проснулся от какого-то стука.

Передо мной стоял лощёный господин во фраке.

В руке его была эбеновая трость – та самая, которую сжимал на лекции Берроуз.

Господин разительно походил на режиссёра Джона Уотерса, чьи фильмы когда-то меня восхищали.

Точно такая же физиономия блистательного прощелыги, точно такие же глаза навыкате, точно такие же усишки.

От него несло блядскими духами.

Он сказал:

– Мистер Берроуз находится в больнице. Инсульт, вероятно.

И, помедлив, добавил:

– Вам необходимо освободить этот номер. Please, dear…

Что тут было делать?

Искать больницу, в которой лежал Берроуз?

Вместо этого я сел в рейсовый автобус и отправился догонять группу IRWIN, Фишкина и Лейдермана.

Они уже были в Сиэтле.

Больше я Уильяма Берроуза живым не видел.

Его смерть в 1997 году обозначила конец целой эпохи (и не только в американской литературе).

Как однажды сказал он сам: «По своей мерзости 1990-е годы сравнимы с 1950-ми. Но то, что нас ждёт впереди, гораздо хуже».

Я приехал в Сиэтл в полдень.

А Берроуз остался в Лас-Вегасе, в больнице.

Я о нём думал в дороге, а в Сиэтле отвлёкся.

Там были всякие красоты, на которые я загляделся.

И, кстати, там было уже не жарко, а скорее зябко.

Мне предстояло найти группу IRWIN, Фишкина и Лейдермана, остановившихся в каком-то отеле.

У меня имелся их адрес.

Но я решил сперва