В гостях у Берроуза. Американская повесть - Александр Давидович Бренер

Он говорил, что никакого Уильяма Берроуза не существует.

Есть лишь разные голоса, пронизывающие его бренную оболочку.

У меня от этой истории с Мерзким Духом мурашки пробегали по коже.

Я невольно начинал думать: а не сидит ли и во мне подобная нечисть?

Если не Мерзкий Дух, то хотя бы холодная, тусклая жаба?

Да, несомненно: жаба, скакуха, квака.

Она не давала мне сблизиться со свободными тварями, с белым светом.

Она не давала мне жить и любить безраздельно.

Она не позволила мне иметь сердце размером с башку ребёнка и подарить его людям.

Она сидела во мне и грызла.

У этой жабы есть разные клички: Равнодушие, Немощь, Трусость, Бесчувствие, Теплохладность.

Теплохладность: попытка примирить небо и ад ради собственного комфорта.

Теплохладность: потребность отыскать себе болотце и жить в нём уютно, как жаба.

А впрочем, какая там жаба!

Настоящая жаба – милая, благородная, чистая зверушка.

А моя жаба – человеческая убогость, скудость, нехватка.

И моя похоть к писанию книжек напрямую связана с этой гнусью.

Как сказал в своих предсмертных записках Чезаре Павезе: «Сперва я думал, что мир жесток и мерзок. Но теперь я понял, что это я был жесток и мерзок».

Ну ладно.

Прошлое, как говорится, не поправить.

Берроуз считал, что ничего уже нельзя поправить.

Он говорил: катастрофа неизбежна.

Вернее, она уже случилась.

Всё вокруг горит, и горит давно: пламя доедает головешки.

И что же тут делать?

И как делать?

Берроуз отвечал на этот вопрос мудро: «Делай своё обычное дело, но не закрывай глаза на пламя».

Он сочинял книги, в которых описывал огненную катастрофу и тех немногих, кому удалось выжить и выстоять (до следующего пожара).

Он оставался писателем до своего последнего вздоха.

Что же касается меня, то я не писатель.

Ну какой я к чёрту писатель!

Прав Томас Бернхард: большинство современных писателей – службисты, бумажные души, чинуши.

«Только Кафка, бывший чиновником в жизни, не писал чиновничьи книги».

Но как можно вообще писать книги?

Их и так уже написано слишком много.

Это называется «перепроизводство» и неотделимо от «перенаселения», которое ненавидел Берроуз.

Так что я отнюдь не писатель.

Я – гуляка, случайный прохожий, оказавшийся в зоне пожара.

Я – проходимец и жулик – стою среди пепелища и вытаскиваю из золы ошмётки, обрывки, остатки, осколки чужих сокровищ.

Вот чем я промышляю: ворую из пепла старые байки и притчи, сплетни и мысли.

А потом перекраиваю эти чудесные истории мёртвых, варганю из них свои неблагонамеренные рассказы.

Иногда в них сверкнёт искра, а иногда – одна копоть, сажа.

В любом случае, я – делинквент, если воспользоваться выражением, которое любил Берроуз.

А хотел бы быть монахом.

Мелкий делинквент и фальшивый монашек, я шепчу свои грешные, бесстыжие, смехотворные, ненужные рассказы.

Шепчу на ухо каким-то незнакомцам.

Или я говорю с замолкнувшими навеки?

Как сказал Теннесси Уильямс: «Никто не хочет признать, как это естественно – говорить с мертвецами».

Берроуз точно подметил: мне никогда не стать взрослым.

Я – хронически недовзрослый, антивзрослый, поствзрослый, завзрослый.

Скорее всего, просто инфантильный.

Недоразвитый, недоделанный, полуголовый.

И тут уже ничего не попишешь, не добавишь, не изменишь.

Книжка написана – горстка пепла.