В гостях у Берроуза. Американская повесть - Александр Давидович Бренер

– Хочешь с нами поебаться?

Они уставились на меня – серьёзно и пытливо.

– Мы будем ебаться на могиле Фурье, чтобы ему было приятно, – сказала Одетта.

– Это будет наш второй подарок ему сегодня, – сказала Генриетта.

– А вы как-то особо ебётесь? – спросил я.

– Конечно, особо, – сказала Лила.

– Нам не нужен хуй, – пояснила Иветта.

– Вместо хуя у нас теперь карандаш, – рассмеялась Генриетта.

– И Лила, – сказала Иветта.

– Она лучше всякого хуя, – добавила Одетта.

– Я делаю это и пальцами, и башкой, и языком, и жопой, – внесла ясность Лила.

– Поэтому мы тебя и любим, – процедила Генриетта.

– Фурье был самым эротичным созданием на свете, – сказала Иветта. – Ну а после Фурье – Берроуз и Лила.

– Берроуз на третьем месте, – возразила Одетта. – А его карандаш – это просто средство.

– Ну что, будем мы или не будем ебаться?! – вскричала Лила. – Хватит уже трепаться!

И мы действительно поебались.

Ещё как поебались!

После этого я встречался с фурьеристками ещё не однажды.

Но только не с Иветтой.

Её я больше не видел.

Она уехала в Прагу, чтобы наведаться на могилу Кафки и освободить его – посмертно.

Дело в том, что Франц Кафка лежит под одним камнем со своими папой и мамой.

Даже после смерти он не смог от них освободиться.

Поэтому Иветта и решила съездить в Прагу.

Каким способом она вознамерилась освободить Кафку, мне неизвестно.

И я ведать не ведаю, увенчалась ли успехом её пражская авантюра.

Иветта уехала – и не вернулась.

Зато с Одеттой, Генриеттой и Лилой мы встречались ещё не раз – и всегда на могиле Фурье, на монмартрском погосте.

И мы неоднократно использовали берроузовский карандаш для наших эротических игрищ.

Этот огрызок сослужил нам отличную службу.

Однажды на кладбище Монмартр появилась группа российских туристов.

Они шумели, как вороны.

Они ходили с видеокамерами и снимали надгробные камни.

Но они прошли мимо могилы Фурье и не заметили меня и лесбиянок.

Туристы – законченные болваны.

Как-то в полдень мы собрались на могиле Фурье, чтобы отведать пирожков, приготовленных Одеттой. Это были слоёные пирожки с творожной начинкой.

По словам Ролана Барта, Фурье обожал это угощенье.

Пирожки были превосходны.

Мы запивали их лимонадом: смесью апельсиновой, лимонной и яблочной воды с маленькими частичками этих фруктов.

Фурье любил этот напиток.

Во время поедания пирожков мы молчали и смотрели на могильный камень.

– На камень нужно смотреть, чтобы Фурье тоже почувствовал вкус пирожков, – сказала Генриетта.

– Да брось ты, – возразила Лила. – Фурье уже не нужны пирожки. Они нужны нам, чтобы мы лучше понимали Фурье и его идеи.

– А разве я сказала не то же? – буркнула Генриетта.

– Мы спим и видим сны, – сказала Одетта. – И эти пирожки нам тоже снятся. Я благодарю Фурье за то, что он подарил нам эту сладкую пирожковую грёзу.

– Но пирожки не сладкие, а солёные, – сказала Генриетта.

– И солёные, и сладкие, и горькие, и острые, и никакие, – уточнила Лила. – Эти пирожки как сама жизнь, как наше земное существование.

– Жизнь есть сон, – подтвердила Одетта. – Всё, что мы думаем и делаем, нам снится. Иногда этот сон сладкий, иногда горький, иногда солёный, а иногда безвкусный.

Воцарилось молчание, не нарушаемое даже дождём, лившим что было силы.

– Ну как? – спросила вдруг Генриетта. – Займёмся мы сегодня любовью?

– Самое время, – сказала Лила.

Она подошла ко мне и положила свои длинные, бледные ладони на мои плечи.

И прошептала:

– Ты чего дрожишь? Замёрз, что ли?

Я кивнул.

– Сейчас это пройдёт, – сказала Лила.

И действительно: моя дрожь моментально унялась, хотя дождь припустил с удвоенной силой.

Руки Лилы были нежными, пахли цветами и хорошо защищали от непогоды, как ветви платана.

Я ощутил первобытное блаженство.

«Неужели ей всего семь лет? – подумал я. – Или это ошибка?»

– Дорогой Фурье, – прошептала она, дыша мне в щёку. – Я – твой дружок Уильям Берроуз.

Её язык проник в моё ухо – и он был горяч, как пламя свечки в оргонном аккумуляторе доктора Райха.

Я хотел заглянуть ей в глаза, но у меня не получилось.

Я увидел лишь сомкнутые веки Лилы – и причудливую на них наколку.

Эта наколка была слишком близка к моим глазам, чтобы я мог её рассмотреть, но мне этого уже и не хотелось.

Я снова услышал её настойчивый шёпот:

– Ну что, мы займёмся наконец любовью?

Вот я и закончил эту книжку.

И что же?

А вот что: Уильям Берроуз больше меня не смущает, не отягощает, не поглощает.

Я теперь от него свободен.

Не он ли сам учил освобождаться от всех зависимостей общества контроля: от Королевы и Страны, от Папы и Президента, от Генералиссимуса и Аллаха, от Христа и Фиделя Кастро, от Коммунистической Партии и ЦРУ, от Науки и Искусства, от Истории и Соседства…

Он слишком хорошо знал, что такое наркозависимость, чтобы обольщаться зависимостью любого рода.

Берроуз сказал однажды: «Ты должен научиться жить без принадлежности, без религии, без близких. Ты должен научиться жить в молчании и сиротстве».

Такое мог вымолвить не писатель, а философ.

Даже освободившись от Берроуза, я хочу учиться у него думать.

По мысли Берроуза, всем нам необходимо опомниться и прийти в чувство.

Что это значит?

А вот что: покончить с автоматическими реакциями, возникающими у индивидов в ответ на соблазны и угрозы власти.

Самая главная автоматическая реакция: быть своим, предсказуемым, видимым, послушным.

Уильям Берроуз хотел быть чужим, неконтролируемым, сокровенным, неуловимым.

Он мечтал стать El Hombre Invisible – ускользающим, бестелесным, не оставляющим следов невидимкой.

Но этому помешала его писательская карьера.

Писатели в обществе контроля выставлены на всеобщее обозрение, как тасманский дьявол в зоопарке.

И, в отличие от тасманского дьявола, писатели даже получают удовольствие от своей клетки.

Берроуз говорил, что писателем сделало его убийство жены – Джоан Воллмер.

Но, по его же словам, он застрелил Джоан, будучи одержим Мерзким Духом.

То есть стрелял он, да не он: очень тёмное дело.

Берроуз отождествлял Мерзкий Дух с американским капитализмом, с Рокфеллером, с Пентагоном, с Джоном Эдгаром Гувером и Уильямом Рэндольфом Хёрстом.

Он считал, что Мерзкий Дух не покинул его и после убийства, а исподволь руководил всей его писательской работой.