Темные алтари - Димитр Гулев

Эта война встряхнула, заставила проснуться, задуматься над старыми, давно известными истинами, которые вдруг обрели новое, болезненно острое значение. И хотя многие сейчас забыли о войне или просто пытались о ней не вспоминать, Гейл чувствовала: кровь, пролитая по ту сторону океана, кричит в тысячах таких же, как она, людей, терзаемых одиночеством. Тысячи таких же, как она, людей, бессонными ночами глядя в темноту, задают себе этот вопрос: «Почему?..»

Почему и кому было нужно все это?

Она была спокойна, ее руки уверенно лежали на баранке. Совершенно ясно отдавала она себе отчет в том, что произошло с Джонатаном, и в то же время боялась. Ужасно боялась думать обо всем, что так или иначе было связано с ним: о том, как пахнет его кожа, о том, как гладко его плечо, о его припухшей губе. Она боялась вспомнить о тихом своем счастливом смехе. Потому что Джонатан тогда оживал, с губ ее срывалось: «Джонатан, милый!» — и все рушилось. Весь упорядоченный, прочный, реальный мир в ее сознании метался, превращаясь в хаос.

«Джонатан, Джонатан, где ты?» — всхлипнула она, не в силах более сдерживать душившее ее горе.

И словно никогда не было ни утренней прохлады, ни чистой и ясной зари, ни зеленых деревьев с поющими птицами; словно все было сном, в котором переплелись и боль, и сумасшедшая надежда, и глубоко осознанное отчаяние.

Опять вслух позвала его по имени?..

Неужто она сегодня так недолго держала себя в руках?

До каких же пор это будет продолжаться?

Что говорила Ненси?.. Ах да! Будь осторожна, Гейл, в один прекрасный день ты свернешь себе шею — я осторожна — ты осторожна, так другие неосторожны — все кончено, и ты лучше всех это знаешь — не жми так на педаль газа, не пришпоривай свою сотню коней!..

Впереди лишь бетонная лента шоссе, позади нарастает все еще бесшумная лавина автомобилей, кажущаяся в зеркале такой маленькой. «Ты должна выдержать, Гейл! Должна!» — сказала она себе.

Но выдержать было невозможно — она снова вспоминала Джонатана. Он любил, когда она смеялась: «Будь всегда веселой, как твое имя!» Они не говорили о будущем — оно подразумевалось само собой, оно было в его припухшей, как у ребенка, верхней губе. Ты смеялась, одурманенная счастьем, ты была удивительно счастлива.

А теперь — лишь пустое небо и пустая бетонная дорога перед глазами.

Но почему же Ран ни разу не ответил на ее вопросы?

Они втроем дружили еще до войны. Они были слишком близкими друзьями, чтобы Ран обманывал ее. А может быть, он боится, что потеряет ее — постоянную посетительницу своего салона? Она ни о чем не спрашивала его, пока не выпьет. Не потому, что боялась, нет. Просто ей было неудобно перед окружавшими ее людьми. Но она была твердо уверена, что спросит позднее, и спрашивала много раз, но Ран никогда ей не отвечал. Порой она ловила себя на мысли, что спрашивала его в тайной надежде, что он наконец ответит, и она испытает настоящую боль. Как тысячи других, которые уже давно не ждут, ни на что не надеются. Вот и ей бы так — перебороть боль, муку и освободиться наконец от кошмара.

Но Ран молчал. Молчит.

Она приняла весть о смерти Джонатана спокойно, потому что не могла, просто не в состоянии была поверить… Вот ведь Ран — он почти не изменился, он почти тот же, что и раньше…

А юноши в больнице? Неужели они все побывали там, откуда Джонатан не вернулся?

Неужели слова могут зачеркнуть, уничтожить весь мир — его очертания, краски, звуки?

Нет, нет!

Рассеянно улыбнувшись, Гейл нажала слегка на педаль. И словно почувствовала его руку.

У него была привычка — смешная, как у подростка, — класть руку ей на бедро, когда она вела машину. Он хотел чувствовать, как напрягаются и расслабляются мускулы ее длинной ноги, и она любила эту его молчаливую ласку, хотя по правилам, внушенным ей воспитанием, это, конечно, было неприлично.

— Нет, нет! — повторила она вслух и тут же, чтобы еще более осязаемо почувствовать его руку, чтобы увидеть огоньки на перекрестке, услышать шум мотора и не забыть, что она едет в больницу, уже сознательно произнесла: — Неприлично, милый!

Он не убрал руку.

Они часто проезжали по этой дороге — их манил далекий горизонт, тихие речные разливы на позднем летнем закате; по этой дороге они ходили когда-то в школу и на бейсбольное поле, где она ждала его, пока он переодевался, сбрасывая спортивную форму в широкую черно-белую полоску — длинноногий, вспотевший, — неужели все это когда-то было, неужели его уже нет?

Джонатан не убирал своей руки, она уже ничего не видела и не слышала. В ее сознание хлынул жаркий свет, раздираемый грохотом подпрыгивающих огненных, как шаровые молнии, точек, которые тут же превращались во взрывающиеся дымные клубы, и Гейл нажала на педаль газа, как делала это перед салоном Ненси…

Она не помнила, как добралась до больницы, на какой из местных стоянок оставила машину, как переоделась. Она не опоздала. Но в сознании потерялись и движение, и целые отрезки времени.

«Ну что, я и вправду схожу с ума?» — подумала она.

Ненси предупреждала ее: утром — одну-две рюмки, чтобы взбодриться. И ни капли больше. К тому же Дороти Эстен давно знает…

«Пусть катится ко всем чертям, пусть знает! — злобно подумала Гейл. — Если им не нравится, пусть ищут другую для этой ловушки. Дороти Эстен тоже пьет, знаем мы ее. Время от времени, конечно, — как же, именно время от времени, именно для храбрости!»

Она чувствовала, что выбирается из неуравновешенности. Потянется напряженный рабочий день, и она будет спокойной, даже чересчур спокойной — за это, между прочим, ее и ценят и никогда не снимают с дежурства в операционном блоке. Именно поэтому ни Дороти Эстен не будет на нее жаловаться, ни она сама никогда не решится оставить больницу. Изувеченные юноши нуждаются в постоянном лечении, и, пока они здесь, она будет здесь постоянно, чтобы облегчать их страдания.