Юлия Лешко - Мамочки мои… или Больничный Декамерон

Костя почесал лоб, даже не пытаясь скрыть разочарование. Ему сразу расхотелось гарцевать перед девушками и пикироваться с братом. Он спросил у Вари, уже предчувствуя, что она скажет в ответ:

– Когда же мы увидимся, Варя?

Вместо ответа Варя прикоснулась к его руке, еще раз вздохнула. А уж потом сказала почти ласково:

– Костя… Я очень рада была познакомиться и с тобой, и с Сашей… Правда, вы чудесные ребята. Но, знаешь, близнецы в моей жизни уже есть – Пашка и Петька, Петр и Павел… И я их так люблю, что на большее меня уже просто не хватает.

Парень нахмурился и развел руками. А Варя добавила:

– Кстати, у них сегодня день рождения – ровно пять лет. Давайте считать, что ваша победа – это подарок мне и им, ладно?

Не дожидаясь, что он на это скажет, Варя вздохнула, открыла сумочку, достала записную книжку, оттуда – фотографию, на которой два рыжих мальчика в тельняшках стояли, по-взрослому обнявшись за плечи и смеясь во весь рот…

Костя озадаченно посмотрел на фото, потом на Варю, потом оглянулся на примолкшего брата. Он явно растерялся, чем немало удивил «младшего».

– Так ты замужем? – только и смог вымолвить бесстрашный центровой.

Варя невесело рассмеялась, пряча фотографию в сумочку:

– Предположим, замужем. А какие-то другие варианты исключаются? А если не замужем? Я тебе уже не нравлюсь?

Не совсем разобравшись, что хотела этим сказать Варя, Костя попытался вернуть себе «подачу»:

– Ну хоть телефон оставь… Пожалуйста.

Варя достала телефон и пошутила:

– Когда мне говорят: «оставь телефон», мне сразу хочется подарить свой мобильник. Ну, диктуй свой номер.

Костя хлопнул себя по карманам:

– Мой в куртке… А, неважно! Набирай, отобьется: шесть – восемьсот – сто тридцать два.

А потом хлопнул себя еще раз – на этот раз по лбу:

– Да, подарок!.. Подожди-ка еще секундочку… – и сорвался с места, мигом исчезнув из вида в темноте коридора.

Варя спросила, оглянувшись на непривычно молчаливого Сашу:

– Он далеко? Нам вообще-то пора…

Саша не успел ответить, как ураганом вернулся его брат. В руках он держал два роскошных профессиональных мяча, а на голове его красовались сразу две кепки с символикой чемпионата! Все это богатство он протянул Варе:

– Держи! Петьке и Пашке, апостолам твоим, пусть играют. Мячи счастливые, мы же победили… Пожелай им от нас… всего.

Варя взяла один мяч, второй дала подержать Наде, а кепки аккуратно засунула в сумку. Потом посмотрела на Костю чуть исподлобья и, как будто что-то решив для себя, сказала:

– Спасибо. И знаешь… Позвони. Я буду рада.

Медсестра Таня забрала из лаборатории результаты утренних анализов и зашла в ординаторскую за историями болезни, чтобы вклеить туда бумажки со свежими цифрами.

Вера Михайловна, объявив компьютеру временную капитуляцию, вручную заполняла бланки назначений. Таня встала рядом, прижав к груди истории, и некоторое время следила за тем, как Вера пишет. Почерк у Веры Михайловны, в отличие от большинства ее коллег, был вполне разборчивый.

– Вера Михайловна, вы сколько уже работаете? – спросила она.

– Ну, если считать… фельдшером на «скорой», интернатуру… что-то лет шестнадцать получается.

– Значит, уже больше, чем роман Тургенева «Отцы и дети» всего-всякого написали… – покачала головой Таня.

Вера Михайловна, не прекращая работы, кивнула:

– И значительно больше, чем «Мать» Горького.

Широко открылась дверь в ординаторскую: так обычно всегда входил Владимир Николаевич Бобровский. Бросив быстрый взгляд на руководителя, Вера Михайловна поняла: шеф не в духе. Предчувствие ее не обмануло. Бобровский, который всегда находил какие-то простые, но добрые слова для медсестричек, испытывавших к нему смешанные (в разных пропорциях) чувства влюбленности и уважения, на этот раз даже не глянул в сторону Тани. Той бы понять, что надо исчезнуть с начальственных глаз куда подальше, но, видно, чутье подвело девушку: она по-прежнему стояла возле стола Веры Михайловны, с праздным видом обнимая добытую из шкафа пачку историй болезни.

Бобровский обратился к Вере:

– Как там наша проблема? Отказница из тринадцатой?

Медсестра Таня, которая была, разумеется, в курсе истории с коньяком, от неожиданности допустила еще одну субординационную ошибку. Она не дождалась, что ответит на поставленный завотделением вопрос Вера Михайловна, и встряла со своей репликой:

– Подождите, какой отказ может быть? От чего? Это в родильном отделении пусть готовятся, когда ей срок придет.

Вера Михайловна выразительно посмотрела на Таню, но все же сочла необходимым объяснить ей ситуацию:

– Нет, все гораздо хуже. Она, дурочка, думает, что если будет коньяк пить и прикроватные тумбочки на грудь брать, то у нее выкидыш случится. Выкидыша не будет, а будет отслойка плаценты. Дальше вы все знаете лучше меня. Но ей я тоже все объяснила. Так что на данном этапе проблема наша.

Бобровский потер виски и перевел на Таню мрачный взгляд:

– Я что-то не понял, Татьяна. Почему стоим? В отделении работы мало?

Таня вспыхнула и побежала на выход.

Вера Михайловна вздохнула:

– Думаешь, она работать пошла?

– Надеюсь, – холодно отрезал Бобровский.

– Нет, реветь, – не оставила ему никаких иллюзий Вера Михайловна.

– Я бы и сам всплакнул, если бы мог себе эту роскошь позволить.

Вера Михайловна посмотрела на Бобровского так внимательно, что он понял: Вера его не видит.

– О чем думаешь? – спросил он.

– Это ей нужно выплакаться. Берестень. Очень нужно. Но, по-моему, она не умеет плакать.

– А так бывает? – спросил Бобровский озадаченно. И вздохнул. – Пойду Татьяну успокою. Попалась под горячую руку… Тот еще денек.

Спустя буквально двадцать минут ординаторская наполнилась уже другими людьми и другими речами.

– Я сказала – аборт! Завтра же! Придумала она, сохраняться легла! Не сохраняться, а предохраняться надо было! Раньше! А раз и на это ума не хватило – все! Аборт! – резко выкрикивала невысокая, крепенькая, судя по всему, деревенская женщина в накинутом на плечи белом халате для посетителей.

Рядом с солирующей разгневанной женщиной расположилась небольшая группа «фигурантов»: молчаливая Вера Михайловна, стоящая с руками, засунутыми в карманы халата, и мужчина средних лет, со странно отсутствующим выражением лица, подпирающий стену плечом. А еще – хрупкая русоволосая девочка Лена, сидящая на стуле, выдвинутом на середину комнаты.

Казалось, Лена поначалу не реагировала на этот крик: сидела, сцепив руки на животе, время от времени заправляла за уши выбивающиеся из хвостика прядки. Вообще, никто никак внешне не реагировал: все заметно пережидали эту эмоциональную вспышку. Но вспышка не затухала, а как будто разгоралась с еще большей силой. Голос женщины креп, набирал обертоны, гулко резонировал в небольшом помещении ординаторской. «Сейчас Бобровский на эти вопли прибежит, – мелькнуло у Веры Михайловны, – и хорошо бы, если бы пришел Владимир Николаевич: он в отделении считается специалистом по неврозам у беременных. А тут мама беременной: вдруг, сработает?…»

Мать Лены не умолкала, продолжая называть дочь в третьем лице:

– В институт она провалилась, ну ладно, бывает. Никто ей слова не сказал! Так вернись домой, работы всем хватит! Не-ет! В городе же интереснее. Вон оно как интереснее! – для полноты картины женщина сделала выразительный жест, обозначающий большой живот.

Ответом на ее тираду по-прежнему была тревожная тишина. Послушав общую тишину, женщина продолжила уже не столь запальчиво, но непреклонно:

– Доктор, вы поняли? Аборт. Как у вас там? По социальным показаниям. Что нужно подписать, давайте. Я подпишу, – женщина даже протянула руку, пошевелив пальцами, мол, «ручка где?».

Только тут Лена подняла голову и сказала тихо, но уверенно и всем сразу – матери, отцу, Вере Михайловне:

– Я не буду делать аборт. Вы права не имеете!

О, как будто бензина кто-то плеснул в костер – так вспыхнули гневом глаза ее родительницы:

– А ты вообще молчи! Кто твоего ребенка кормить будет? Кто его смотреть будет? Я? Я! Ты так думаешь! А я тебе говорю: не будет этого!

Когда приоткрылась дверь, Вера знала: это не Бобровский. Так и есть: в ординаторскую почти на цыпочках вошла медсестра Света. Подошла к Вере, одними глазами спросила: чем помочь? И Вера Михайловна прошептала ей на ухо чуть слышно: «Одиннадцатую веди…» Та, кивнув, вышла из ординаторской.

«Пролетел тихий ангел». Так можно было бы сказать о наступившем миге тишины, если бы присутствующие были настроены благодушно и миролюбиво. Но нет…