Трое из Кайнар-булака - Азад Мавлянович Авликулов

ОТЕЦ

Глубокой ночью, когда даже собаки и те видели десятые сны, к дому Сиддык-бая подъехали три всадника на взмыленных конях. Один из них нетерпеливо и сильно начал стучать ручкой камчи по воротам. Стук разбудил бая. В последнее время он был озабочен одной лишь мыслью — кончался сентябрь, в небе все чаще и чаще стали появляться серые тучи, а во дворе у него в мешках и канарах стояло эмирское добро, собранное у дехкан, которое нужно было как можно скорее доставить беку в Байсун. Ведь если не успеть до первых дождей, пока тропа открыта, потом беды не оберешься с этим добром — его нужно хранить пуще, чем свое. А где у бая столько амбаров? Потому и спал он неспокойно, малейший шорох мог разбудить его. А тут стучали так, словно хотели выломать ворота. Бай вскочил с постели и, накинув на плечо халат, вышел.

— Кто там? — громко спросил он.

— Гонец эмира, бай-бобо, — крикнули в ответ, — открывайте. — Добавили: — Мулла Халтаджи!

Халтаджи… Бай никогда не видел его, но знает, что он — главное духовное лицо в бекстве. Что же заставило его, сановного священника, сесть на коня и проехать по горным тропам день и еще одну ночь? Судя по тому, как храпят кони, гонцы не очень-то жалели их. Что? Теряясь в догадках, бай громко произнес:

— Сейчас, почтенные, ключи только возьму!

Он разбудил сыновей, жену, чтобы та приготовила что-нибудь поесть, пошел открывать ворота. Всадники въехали во двор, спешились, а сыновья бая Артык и Пулат, приняв коней, повели их в конюшню, чтобы задать им овса. Хозяин пригласил гостей в михманхану.

Мулла бледен и угрюм. Белые, торчащие, как иглы вспугнутого дикобраза, брови изредка подергиваются, а немигающий взгляд холодных глаз буравит Сиддык-бая, занятого традиционными расспросами о здоровье и благополучии гостей. Буравит так, словно бы хочет прощупать его насквозь. Баю неловко под этим взглядом и деваться некуда. Кажется, провались он сейчас в землю, и там бы ему не спрятаться. С трудом взяв себя в руки, бай налил в пиалу чая и протянул мулле.

— Прошу, уважаемый гость, — чуть слышно произнес он, — зеленый чай освежает, придает бодрости, а вам это сейчас как раз необходимо. Бывало, — попытался он разрядить напряжение, которое мулла, казалось, и не думал снимать сам, — наработаешься в поле с мардикерами, вернешься и поясницу не можешь разогнуть. А выпьешь чаю, сразу легчает.

— Какой сумасшедший поставил ваш кишлак в этой дыре? — раздраженно спросил мулла, приняв, однако, пиалу. — Едешь-едешь, а конца пути нет! Да и была бы тропа человеческой, дьявол с ней, а то ведь страх один, того и гляди полетишь в пропасть, и тогда уж никакой табиб не сможет собрать твоих костей!

— Верно, таксыр, — мягко ответил бай, — тропа у нас и впрямь сумасшедшая. Благодарение аллаху, что он провел вас невредимыми! Обычно в такую темень редкий смельчак решается ступить на нее, а у вас, вижу, сердце льва! О кишлаке же много легенд ходит, домла. Ну, вот хотя бы эта, по-моему, более правдоподобная. Рассказывают…

— Скажите, бай-бобо, — бесцеремонно перебил его гость, возвратив пустую пиалу, — много ли в вашем кишлаке джигитов и хороших коней? Сколько, если понадобится, может светлейший эмир, да хранит его аллах, взять отсюда верных воинов под свои священные знамена?

— Какие кони, таксыр, — чуть заметно усмехнулся бай, — ишаки здесь, а не лошади! Но джигиты… Человек пятнадцать наберется, да вот и у меня два молодца растут. Только лошадей нет. Кишлак наш нищий, едва концы с концами сводит. Да и откуда тут богатству быть — кругом горы да камни?!

— Но парни, конечно, лихие? — спросил мулла.

— Высоко живем, таксыр, трудно, — с чувством гордости ответил бай. — Силой, ростом, сноровкой и смелостью наших парней бог не обидел. Один лучше другого. Барсы! Да вот взгляните сами, — указал он на появившегося в дверях с чашкой дымящегося плова Пулата, — чем не орел?

Мулла невольно залюбовался им. Высокий, стройный и широкоплечий Пулат не мог не обратить на себя внимания. Чуточку смуглое его лицо казалось нежным, как у девушки, а из-под широких черных бровей на гостя смотрели большие карие глаза. Одет парень в белый яхтак и подпоясан выцветшим ситцевым платком. Рукава засучены до локтя, а ворот распахнут. Кажется, он весь соткан и силы и нежности. «Наверно, у бая жена красивая, — подумал мулла, — от отца в парне ничего нет». Он еще пожалел о том, что если бы лет десять назад довелось ему увидеть этого сына бая, то, конечно, всякими правдами и неправдами увез его к себе.

— Барс! — воскликнул мулла, пока Пулат ставил чашку на дастархан, и, не разгибаясь, пятясь, пошел к двери. — Если и остальные джигиты в кишлаке такие же, значит, есть правда на земле! Эх, десять тысяч бы таких парней светлейшему, он бы показал этим гяурам — большевойям, как посягать на священный трон!..

С тех пор, как мулла переступил порог михманханы, бая одолевал вопрос: «Зачем он сюда приехал?» Он понимал, что священник такого ранга, как Халтаджи, не заявится в забытый богом Кайнар-булак просто так, его, очевидно, привело сюда очень важное, требующее личного его присутствия, дело. Бай знает, что мулла живет в бекстве давно, пожалуй, лет двадцать, и за все это время еще ни разу не удостаивал своим посещением эти края, хотя и не забывал о них — каждый год его мюриды появлялись в кишлаке, чтобы увезти причитающуюся ему десятую долю с доходов кайнарбулакцев, которую собирал местный мулла Кабул. Кстати, этот Кабул и муллой настоящим не был, один смех и только, ни рыба ни мясо, как говорят. Просто узнали, что он когда-то недели три, что ли, ходил в медресе, потому и поставили муллой. Правда, пять молитв дня Кабул знал наизусть, а вот прочитать «Хафтияк», скажем, или написать тумар — так ни в зуб ногой! А уж про то, чтобы молитвой вывести хворь из больного, и говорить не приходится, ничего такого Кабул не знает. И все же Кайнар-булак, хоть крошечный и нищий, считается кишлаком и потому, конечно, не может быть обойден вниманием аллаха.