Давид Самойлов - Памятные записки (сборник)

Когда появился «Архипелаг ГУЛАГ» – маленькие, карманного формата томики последовательно просачивались через кордон, как если бы это было в порядке вещей, – Д. С. сразу понял: вот оно, главное и безусловное, «просветительское» дело Александра Исаевича. Но отозвался кратко.

Аналитическим центром были все те же мучительные раздумья о будущих путях России, неснятый и неразрешенный вопрос вопросов: «куда ж нам плыть?» Справедливости ради надо сказать, что непредубежденность позволяла Д. С. и пересматривать какие-то из сложившихся установок. Вот что он пишет в последнем письме к Л. К. Чуковской: «У эстонцев есть свой простой национальный план – отделиться. В России такого плана нет. По существу, идет извечный спор славянофилов с западниками. Но славянофилы и западники уже не те, что в XIX веке. Из славянофилов получились хулиганы, а из западников – люди моды. Если в кулаки пойдет, западникам несдобровать. Пора разумным людям соединить воедино два проекта – Сахарова и Солженицына. Я прежде недооценивал конструктивные стороны плана А. И.».

Солженицынская глава была оставлена вниманием до эпохи говорения. Не исключено, что тональность ее могла бы видоизмениться. Но написано то, что написано. Другим ему уже не быть. Образ Солженицына, «героя нашего времени», как он получился у Д. С., отражает, быть может, не только его симпатии и антипатии, а и само становление времени и духовного его обустройства.

Эссе – Девять заметок – Аврора. 1992. № 7; полностью – ПЗ. Приводим предисловие публикатора.

Где-то к середине работы над книгой на полях рукописи, рядом с регулярными главами, стали появляться краткие, бликующие соображения на самые разные темы – от житейских и литературных до социальных и метафизических. Собранные воедино, они получили название «эссе» уже после кончины автора. Думаю, что читателю было бы небезынтересно познакомиться с интеллектуальным фоном «Памятных записок». Многие мысли, при всей их мимолетной проброшенности, имеют самостоятельное значение. Пламя мышления, раскочегаренное во время прозаического освоения судьбы своей и поколения, гудело уже и на собственном заводе и требовало пищи для расходящейся кругами индивидуальной картины мира. Есть что-то пронзительное в ее постоянных опорах и кажущейся эссеистской незавершенности. Наверное, это оттого, что все-таки Давид Самойлов был поэтом. Но и философ не дремал в нем, а осуществлялся на музыкальный лад, без соединительных мостиков профессионального словоговорения, отсутствие которых не помешало сложиться системе разговора с собой и с воображаемым собеседником.

Из записей 50-х годов – Октябрь. 2010. № 5. Приводим предисловие публикатора.

Эти короткие заметки – явно не для печати. Да и кто бы в пору их появления предоставил трибуну поэту, известному лишь в своем дружеском кругу да отдельным элитарным читателям? На II Всесоюзный съезд советских писателей, проходивший с 15-го по 26 декабря 1954 года, Самойлов попадает по гостевому билету, и в его впечатлениях преобладает взгляд заинтересованного, но стороннего наблюдателя. Членом Союза писателей он станет только в 1958 году. Отрешенность от официального литературного процесса не мешает интенсивным размышлениям о том, как и куда должны двигаться литература и общество во время чаемых, назревших, долгожданных перемен после смерти Сталина. Самойлову хочется верить: «Что-то должно произойти, что-то, отчего литература вздохнет, воспрянет».

Однако он далек от прекраснодушных упований на то, что содержательный поворот произойдет сам собой, по желанию творцов, стоит им отказаться от государственного задания и углубиться в область художества. Самойлов считает, что за отказ от природно-свойственных искусству функций должна отвечать не власть, к тому принудившая, а сами писатели: «Поэзия должна принять на себя всю меру ответственности за «культ». История нашего общественного развития может лишь объяснить нынешнее состояние поэзии, но вовсе не должна вести к оправданию ее».

Продолжая рассуждать в духе действующей «классовой идеологии», Самойлов отказывается от общепринятой риторики оттепельных лет, типа: «Писатель, черпающий свой энтузиазм не из издательской кассы, а из наших великих достижений и великих программ, никогда не станет заглушать проблематику, а будет искать решение любой проблемы нашего сложного и самого интересного времени», как утверждал в своей нашумевшей тогда статье «Об искренности в литературе» Владимир Померанцев («Новый мир». 1953. № 12).

Отличие самойловских набросков от популярных печатных текстов еще и в том, что он рассматривает самосознание писателя (и гражданина) в свете таких разноуровневых проблем, как: судьба мировой цивилизации, пережившей фашизм; национализм как социальная веха на пути к свободе; возвращение к традиционной, освященной веками морали вместо навязанной диктатом государства и т. д. Некоторые эссе восходят к самостоятельному значению и предваряют в этом жанре эссеистический свод, каким он явился в книге прозы «Памятные записки». Таковы, на мой взгляд, отрывки о среднем уровне в поэзии и о преодолении одиночества. Они выходят за рамки злобы дня и смотрятся более чем современно.

Но наиболее знаменательным представляется все же другой отрывок, где говорится о «новом типе человека» и о том, что «новый тип рождается из нового образа действий». Самойлов, как известно, не был деятелем «оттепели». Его вхождение в литературу относится к концу 50-х – началу 60-х годов (а признание читающей публики и того позже – к началу 70-х). Поневоле приходит на ум: не была ли столь активная мыслительная работа, порой впадающая в чистое теоретизирование, некой внутренней компенсацией за пассивность собственного литературного поведения? Возможно. Прозеванный шанс встречи с читателем на гребне общественной волны (пусть и с малой подъемной силой и не с тем полновесным результатом, какой рисовался в воображении) заставлял заново сосредоточиться на вопросах тактики и стратегии в борьбе за свое место в поэзии: «Ибо сам образ действий, преломляясь в несовершенной личности, может стушевать и исказить ее неустойчивые положительные свойства и проглядеть укрепление отрицательных».

В реалистической плоскости (то есть совсем в другой модальности, чем публикуемые нынче записи) суммарном оценки литературных достижений «оттепели» (и политической ее подоплеки) не только далека от радужной, а прямо-таки разгромна (см. письмо Борису Слуцкому в очерке «Друг и соперник»).

Робкие попытки оттепельной прозы и поэзии показать отступления от предписанных стандартов (встречавшиеся в штыки официозной критикой) воспринимались Самойловым без воодушевления. «Средний уровень» его не устраивал: «Основное определение нового типа человека – нравственная личность без изъятий». Конечно, как и в любой формуле, здесь сказывались условия, ее породившие. Психологическая усталость от набора элементов вместо живой, пульсирующей души давала о себе знать. Но внятно звучало и писательское задание – самому себе и той генерации поэтов, с которой Самойлов начинал свою литературную биографию.

В заметке о писательском съезде каламбур «сперва съезд шел гладковато, а теперь шолоховато» относится к речи М. А. Шолохова с выпадами против К. М. Симонова и И. Г. Эренбурга, которую Ф. В. Гладков назвал «непартийной по духу и <…> мелкотравчатой»; «казачьей группой» Самойлов именует писателей, выступивших в защиту Шолохова (В. Закруткин, А. Калинин, М. Соколов); в секретариат на съезде были избраны В. Ажаев, Н. Бажан, Л. Леонов, Б. Полевой, Д. Поликарпов, К. Симонов, В. Смирнов, А. Сурков, Н. Тихонов, А. Фадеев, К. Федин.

Г. И. Медведева

Из прозаических тетрадей – Новый мир. 2010. № 6. Приводим предисловие публикатора.

Книга прозы Давида Самойлова «Памятные записки» составлена в основном из глав, подготовленных к печати им самим. Остались различные планы, заметки, начатые и незавершенные темы, свидетельствующие о намерении автора продолжать и развивать повествование, буде это окажется возможным.

Отдельные неброски, посвященные исключительно поэтам, мне показалось интересным свести воедино и предложить вниманию читателя, для которого станет очевидным, что некоторые персонажи, как то: Сельвинский, Слуцкий, Наровчатов, Мартынов, Бродский – уже фигурировали в основном варианте текста. При неизбежном повторении отдельных деталей (описание внешности Наровчатова, манеры Сельвинского читать стихи, мартыновских фобий и т. д.) это все-таки иной ракурс взгляда – более личный, более пристрастный, а может быть, и не стремящийся к объективности, к общепринятому среднеарифметическому результату. Не первый раз рассматривает Самойлов и общую картину нашей поэзии в ее членении на поколения, но в приводимой записи с иными нюансами, чем прежде, с большим и довольно строгим интересом к будущему, к перспективам и надеждам на них, хотя весьма и весьма индивидуально.