Гагаи том 2 - Александр Кузьмич Чепижный

— А я что? — отозвался Гребешков. — Я ничего. На той койке и впрямь двое померло: сибиряк и тот малец из-под Рязани. При тебе же померли. Несчастливая коечка...

Сережка уже спокойно воспринял уточнения Гребешкова. Что ж, гибнут солдаты и на передовой, и в госпиталях, и по пути к ним. Уходят из жизни там, где настигает их разбушевавшаяся с войной смерть. Чем он лучше других?..

Вошла медсестра — хрупкая, тонкая девчонка. Еще с порога весело поздоровалась, осведомилась:

— Все на местах?

— Нет, Нато, — отозвался Нодар. — Нет, козочка моя. Васо в самовольной отлучке.

— К девочкам побежал, — засмеялся Василий. — Танцевать захотел.

Она поддержала шутку:

— И правильно. Нечего бока отлеживать! — Взгляд ее скользнул по знакомым лицам больных, задержался на Сережке, — Ага, — приветливо кивнула ему, — ты и есть новенький. Сергей Пыжов, если не ошибаюсь?

— Пыжов, — подтвердил Сережка.

На его лоб легла маленькая, почти невесомая рука.

— Как настроение? Боли очень беспокоят?

— Терпимо.

— Зато у меня нет никакого терпения.

— Подожди, Нодар. Не балуй, — отмахнулась она. И снова Сережке: — Если станет хуже, позовешь.

— Хуже быть уже не может, — дурачился Нодар, — Слышишь. Васо? Свидание ему назначила. А я хоть пропадай.

— Сам виноват, — не без лукавства упрекнула она его. — Не надо было с бабушкой Катрей любезничать. — И уже склонилась к Василию: — Тебе что-нибудь надо?

— А чо мне? — ответил Василий, — Ничо.

— Тогда спать, мальчики, — Она потянулась к выключателю. — Спать.

— Ты вот, Наталья, лясничаешь с кем зря, а тут сну нет, — заговорил Гребешков. — Дала бы чего испить.

— Вам, товарищ Гребешков, ничего не назначено, — сказала она, — у вас все хорошо.

— Это у меня-то?! — Голос Гребешкова дрогнул и тут же окреп: — Нет уж. Мне лучше знать.

— Ай Гребешков! Ай молодец! — рассмеялся Нодар, — Держись за койку до победного конца!

Наташа взглядом приказала Нодару замолчать, обернулась к Гребешкову.

— Самовольничать я не имею права.

— Для чего только держат вас здесь...

— Очевидно, нужны, — с достоинством ответила девушка, погасила свет и вышла, пообещав Гребешкову передать его жалобу дежурному врачу.

— Нет, — в сердцах заговорил Нодар. — Нехороший ты человек, Гребешков. Неправильный человек.

— Не твоя забота, — огрызнулся  Гребешков. — Молод учить-то.

Он заворочался на койке, удобнее устраиваясь. И вскоре всхрапнул. Умолк и Нодар. Полновластной хозяйкой в палату вошла тишина. Неожиданно до слуха Сережки еле слышно донеслось:

Жалующийся, надрывный голос Василия словно захлебнулся печалью. И сник. И растворился в темени, исчез.

Сережка лежал с открытыми глазами. Угомонились его товарищи по палате, а к нему не приходил сон. Ныла нога. Ранение было тяжелее, болезненней предыдущих. Оно угнетало Сережку, ни на минуту не забывавшего слова хирурга. И чувство обреченности не оставляло его.

Впечатлительный по натуре, он жил в постоянном напряжении. Взволнованность стала естественным, привычным состоянием с того памятного первого боя еще там, в Заполярье, «на Мурманском направлении», как сообщалось в военных сводках, когда его, раненого, вырвал у смерти землячок и однокашник Пантелей Пташка. Потом, после излечения, он уже не попал в свою часть. Военные дороги увели его на юг страны. И эта однажды поселившаяся в нем взволнованность питала, казалось бы, уже иссякающие силы, помогала преодолевать тяготы фронтовой жизни. Тем более-странной и неприятной была однажды овладевшая им какая-то непонятная сонная маята. Клонило к земле. Он почти весь день провел в полудреме под ненадежной защитой кустарников, которые на их участке фронта покрывали пологие отроги гор. И ни снаряды, время от времени с грозным шелестом пролетавшие над позициями, ни надоедливый, будто пульсирующий гул «рамы» — двухкилевого немецкого разведчика-корректировщика «фокке-вульфа», нависшего над передовой, не в состоянии были вывести Сережку из оцепенения.

А ночью батальон поднялся в атаку. Темноту прочертили трассирующие пули. Они словно подсвечивали себе, отыскивая жертву. Выли мины и, разрываясь, брызгали огнем. Батальон зацепился за окраину станицы, где засели гитлеровцы. Бойцы просочились в оборону противника Вот тогда разгоряченного боем Сережку вынесло на минометный расчет. Он нажал на спусковой крючок автомата и не сразу сообразил, что в диске кончились патроны. Уже замеченный врагами, Сережка залег, выхватил гранату, приподнялся, бросил... И тут же, обливаясь кровью, поник. Теряя сознание, еще уловил глухой хлопок разрыва гранаты и отблеск вспышки, осветившей оседающие черные тени...

После того прошло много времени. Был опять госпиталь. И снова сражения. До Миуса дотопал Сережка. Полки перегруппировывались, вели бои местного значения, готовились к штурму. Смерть не унималась. Однако ее зловещие посланцы облетали Сережку стороной. Он готов был уверовать в свою неуязвимость. Прошлое отошло, затмилось другими событиями, впечатлениями. Сережка успел забыть о том пренеприятнейшем чувстве, которое пережил накануне ночного боя в предгорьях Кавказа. Но оно вдруг явилось вновь — расслабляющее, гнетущее. И Сережка уже знал: не к добру...

Что-то забормотал по-своему, по-грузински, старшина — торопливо, возбужденно. Тут же перешел на русский язык: «Нет, шакал, не пройдешь». Матерно выругался, закричал: «Батарея, огонь! Огонь!..» И так же внезапно умолк. Задышал тяжело, с хрипом.

Сережка видел, как заглянула Наташа, настороженно уставилась в угол, где спал Нодар, тихо проговорила:

— Воюет...

Видел, как она обернулась в его сторону. Прислушалась. Видимо, решив, что он спит, осторожно прикрыла дверь. Свет, вклинившийся в глубину палаты, погас, и темень стала еще плотней, непроглядней. Прошло некоторое время, прежде чем Сережка смог различать окружающие предметы. А за окном шуршал осенний дождь, скребся в стекла по-кошачьи мягко, вроде что-то мурлыча — покойное, убаюкивающее. Но и он не принес сна Сергею, оставшемуся в ночи один на один со своей болью...

Где бы он ни был, куда бы ни забрасывала судьба, его не оставляли думы о матери, отце. И сейчас Сережка устремился к ним всеми своими помыслами, как бывало в детстве, когда искал у родных помощи, защиты. Но вместо успокоения лишь растревожил душу. В последнем письме мать сообщала, что готовится к эвакуации. Просила его беречь себя. Обещала сразу же написать с нового места... А пришло письмо в далекое Заполярье, уже когда в Крутом Яру и Алеевке хозяйничали фашисты. Больше не было никаких вестей ни от матери, ни от отца. Сережка не знает, что и думать. Ему хочется верить — не произошло ничего страшного. Может быть, и приходили обещанные письма, но уже не застали его, брошенного войной в другой конец