Детство Лены - Людмила Георгиевна Молчанова

Но ни просьбы, ни угрозы не помогают. Тетка Груша никого не боится. К ней часто заходит Зот Федорович, и они подолгу шепчутся за занавеской.

По утрам тетка Груша уносит куда-то большой узел тряпья. Возвращается вечером, и тогда мы слышим, как за пологом звенят медяки, подсчитывается выручка за проданное. Тетка Груша собирается открыть лавочку и копит деньги. Я ее боюсь. Она высокая, костлявая. Большие зубы выступают вперед, голос, как у мужчины, грубый, требовательный. Она моя хозяйка. Я нянчусь с ее ребенком. С тех пор, как мы переехали сюда, я перестала ходить в школу.

Когда заходит ко мне Лиза и рассказывает о классных новостях, мне снова хочется быть в школе. Но едва я вспоминаю, что там отец Андрей... «Нет, уж лучше с Полькой буду нянчиться», — решаю я, вздрагивая всем телом.

Польке скоро два года, но она еще не ходит. Из-под короткой, вечно мокрой рубашки огромным барабаном выпирает живот. Похожая на арбуз голова с редкими волосенками качается на тонкой, длинной шее. Я таскаю ее весь день. К вечеру болит спина и ноют руки.

Сейчас Полька заснула. Опустив на стол голову, дремлю и я.

На постели стонет моя мать. Она совсем разболелась. Этой ночью у нее пошла горлом кровь. За занавеской точно заведенная, ругается тетка Груша. Дедка Степа только что пришел с ночного дежурства.

— Да потише ты, божья душа! — говорит он. — Девчонку разбудишь, да и больная только что задремала.

— Больная! — ворчит тетка Груша, появляясь на нашей половине. — А мне какая корысть от этого? Одна зараза от них. Чего доброго, помрет — крутись тогда с ее отродьем-то!

Она, ругаясь, увязывает в рваную скатерть платья, тарелки, платки. Старое детское одеяльце никак не укладывается в узел, и хозяйка, злобно ворча, запихивает его коленом. Наконец она уходит. В комнате становится тихо. Дедка Степа хмуро смотрит на дверь и отплевывается.

— Ушла — сразу просторнее стало! И впрямь Зуба-тиха. Уж коли наши бабочки прозовут, так не ошибутся. Вот для кого бы я с радостью домовинку сготовил и гвоздей не пожалел бы! Хуже фабричного угара. Из того хоть варежки да носки бабы вяжут..,.

Дедка Степа садится рядом со мной, гладит по голове. От него пахнет свежими сосновыми стружками и клеем.

— Эх ты, горемычная!

Он, кряхтя, встает, подходит к постели матери:

— Ну, как тебе, Анна, не полегче? — При виде заострившегося носа матери и красных пятен на подушке дедка Степа озадаченно ерошит седые, все в колечках волосы. — Да... Вон они, дела-то, какие несуразные.

Мать смотрит на него большими измученными глазами.

— Сироту не оставьте, за ради бога! — шепчет она.

— Что ты! Что ты! Да разве можно такое говорить? Ты об этом и не смей думать. Вот пройдет лед — тебе и полегчает. Погоди, я тебя полечу. Принесу деготьку соснового, да потомлю его в печи, да попьешь — и пройдет все. Деготь-то, он, брат, большую силу имеет. Все болезни как рукой снимает.

Пересохшие губы матери пробуют улыбаться, в глазах робко вспыхивает надежда. Но полечить дедке Степе мою мать не пришлось. Вечером приходит Дуня Черная и тихо, чтобы не слышала мать, говорит:

— Плохи дела, Аленушка, придется мать в больницу везти.

Дуня никогда ничего не скрывает и говорит все, как есть, хорошее и плохое. Не утаивает она и на этот раз от меня, что надежда на выздоровление матери маленькая.

— Ты уж большая, Аленушка, скоро десять лет будет. Должна все знать.

Дуня прижимает мою голову к своей груди и долго, долго о чем-то размышляет.

Утром мать увозят на лошади в больницу.

— Ну, Аленушка, собирайся, — говорит Дуня.

— Куда ты ее тянешь? — набрасывается тетка Груша. — Сама скитаешься по чужим углам и девку сбиваешь с пути!

— Со мной будет жить. Нечего ей здесь делать...

— Как это — нечего! Как это — нечего! Мало я им передавала? Пусть отработает спервоначалу!

Полька проснулась и с плачем тянет ко мне тонкие, словно плетешки, руки.

Я смотрю на опустевшую постель. На подушке, примятой материнской головой, лежит оброненная гребенка. Чувство одиночества и горя вмиг охватывает меня. Кажется, если я уйду отсюда, то больше не увижу мать.

И я остаюсь.

Мать лежит в больнице. Временами ей становится лучше, и тогда я вместе с ребятами радуюсь солнцу и теплу.

Стоят хорошие весенние дни. Уже закурчавились тополя, а Николаевское поле покрылось молодой густой травкой. Со страхом и трепетом я дожидаюсь ледохода. Возвращаясь из больницы, каждый раз сворачиваю к горбатому деревянному мосту, где сердито притаилась потемневшая Клязьма. Наконец как-то на рассвете ветер занес в открытую форточку глухой рев.

— Тронулась голубушка! — сообщает дедка Степа, входя в комнату и сбрасывая в угол полушубок.—Опять прибавит мне матушка-весна работки. Э-хе-хе-хе, горюшко наше! Никуда, видно, от него не спрячешься. Теперь знай готовь побольше гвоздей да досок для домовин.

Я быстро начинаю одеваться.

— Куда-то ты спозаранок собралась? — с криком накидывается на меня хозяйка.

— Что ты, Груша, грех ведь! К матери спешит дите,— заступается за меня дедка Степа.

В коридоре я встречаю тетю Аксинью. После того как Дуня Черная ушла от смотрителя, тетка Аксинья тоже не захотела жить с ним в одном доме и перебралась в Николаевскую казарму. Она часто заходит к нам и ругается с моей хозяйкой, когда та пробует меня обижать.

— Смотри, Зубатиха, отвечать за девку будешь! — грозит она.

У тетки Аксиньи добрая душа, и я привязалась к ней, как привязываются маленькие дети к некрасивой, но ласковой няньке. .

— Погоди, Ленка! — останавливает она меня. — Пойдем вместе.

Хотя еще совсем рано, в больницу все же нас впускают. В холодной большой палате сонно и полутемно. Из-под тонких серых одеял изредка раздаются слабые стоны. Пахнет карболкой и лекарствами.

Мать лежит у окна. Ей сегодня лучше. Притянув меня к себе, она долго и странно смотрит на меня, гладит щеки и ласково-ласково шепчет. Тетка Аксинья, отвернувшись в сторону, вытирает глаза подолом передника.

— Лед пошел сегодня, теперь мне легче станет,— слабым голосом говорит мать и кротко улыбается. — Сбегай-ка, Ленушка, до дому, принеси коклюшки. Руки истосковались по работе. Кружева поплету, продам и ботинки тебе справлю, а то оборвалась вся ты у меня,