Любить не просто - Раиса Петровна Иванченко

и длинными усами. Каждый стремился затолкать этот гостинец какой-либо из девчонок за пазуху. Во что бы то ни стало! Вот ужас наводили! Вот было визгу!.. Запыхавшаяся девчушка упадет и просит пощады, а ты победно раздумываешь, показать себя неумолимым повелителем мира или его добрым и веселым гением…

Но вдруг красные косички мелькают перед самым твоим носом, хлещут по щекам. Девчонка тяжело дышит, губы ее гневно шевелятся, в расширенных зрачках полыхают решительность, гнев, ненависть.

— Не боюсь!.. Не боюсь!.. — шепчет она с какой-то неистовой озлобленностью. — Только посмей!.. — Она упрямо идет на него, на Саньку Белогривенко, который не умел быть ни добрым, ни снисходительным к хилому девчоночьему племени. И в этот момент его берет оторопь. Она его, видите ли, не боится?! Он невольно отступает назад. В голове лихорадочно мечется мысль: что бы такое сделать, чтоб она испугалась, снова побежала, чтобы он взял верх. Но она наступает! Со стиснутыми кулаками, со слезами на ресницах. Она больно схватила его руку, в которой отвратительно шевелятся устрашающие черные клешни, и пытается засунуть это чудовище ему самому за пазуху, он даже растерялся от такой дерзости. И в этот миг почувствовал, как на его груди зашевелилось что-то холодное и ужасающее… Отвращение и страх охватили обидчика — и это придало девочке упорства. Санька уже готов был бежать от этой напасти… Но что скажут ребята? Кто знает, какое прозвище прицепят! И будут дразнить всю жизнь!

И Саня, выставив вперед локти, больно отталкивает нахалку.

— Отцепись, а то как дам… — прерывисто выдыхает ей в лицо.

— Не боюсь? Не боюсь!.. Вот тебе, бери… бери себе его за пазуху!.. — наступает она. В этот момент он цепляется за что-то ногой и падает на землю. — А-а-а! — воинственно выкрикивает девчонка.

Только теперь паренек понял, что это она подставила ему ножку. Н-ну, погоди!..

Отовсюду сбегается детвора, радостно приветствуя победительницу — Таню Самойленко, ту самую тонконогую рыжую Таньку, у которой и летом и зимой облупленный нос и которая каждое утро будит его звонкими окриками, когда гонит в стадо свою козу Цацку.

— Гей-гей, агей-гей! — звенит ее голосок на всю Шаривку. А рогатая Цацка ведет себя так, будто ее это вовсе не касается. Поглядывает вокруг своими лупатыми орехово-прозрачными зенками, нацеливает крутой лоб на прохожих или вдруг резво прыгает на чью-нибудь ограду, чтобы откусить заманчиво сочную верхушку сливовой или яблоневой ветки.

Солнце едва пробивается в сонливой мгле рассвета. Холодная пыль прилипает к подошвам; изредка щебечет какая-то пичуга — уставший мир еще сладко спит.

Санька переворачивается на другой бок, плотнее укрывает голову одеялом. «И чего в такую рань носит ее нечистая сила?» Он снова пытается заснуть, не успевает смежить веки, как кто-то трясет его за плечо.

— Хоть бы курей покормил, лодырь! — Это уже мать прибежала с фермы. — У людей дети как дети: за скотиной ухаживают и на огороде лад дадут. А тут!..

У людей — это значит у соседей, у Самойленков. Это все через Таньку мать отчитывает. Она и такая, и эдакая, и во всем — лучше его. Глухая злость набухала под самым сердцем у Саньки, он, сопя, медленно натягивал портки и рубашку, и лишь одно желание затмевало ему весь мир: вот он покажет этой рыжей Таньке, кто он есть! Погоди же, сорочье яйцо! Он сегодня таких раков для нее вытянет!..

Мать уже убежала под поветь, набирала из мешка в сито зерна, и весь околоток оглашался ее звонким высоким призывом:

— Цып-цып-цып!..

На Шаривке бабы говорили: Мария Белогривенкова уже с фермы прибежала, своему Трофиму пампухи печь будет.

И действительно, вскоре в хате пахло дрожжевым тестом, чесноком, подсолнечным маслом, укропом… Санька вертелся у печи, поглядывал на решето, в которое мать складывала горячие пампушки, и выхватывал самые подрумянившиеся и пышные. Потому что солнце поднялось уже высоко, в животе будто сомы булькали от голода, а ему надо бежать на озеро…

Он очнулся от слов Татьяны Андреевны:

— У меня важное дело к вам, Александр Трофимович. Не знаю, с чего и начать.

Перед ним еще серебрился на горячем солнце плес, гулко билось сердце, будто он бежал из последних сил, и поэтому мозг воспринимал слова, возвратившие его вдруг из детства, как-то отчужденно. Он никак не мог постичь их суть. Его мысли были все еще возбуждены воспоминаниями и держали его в том далеком и обольстительном мире. Он, однако, разглядывал Татьяну Андреевну, ее высокую шею, старательно скрытую стоячим воротником кофточки, узнавал коричневое пятнышко над бровью. Она была какая-то знакомая и незнакомая, эта женщина. Казалось, он знает и не знает ее. В памяти всплывали новые воспоминания, он улыбался им и никак не мог заставить себя вернуться к прерванному разговору.

— Что бы вы сказали, если бы я взяла в невестки вашу дочь? — Татьяна Андреевна выжидательно взглянула в его ставшее неподвижным лицо. Но его углубленный в себя взгляд свидетельствовал, что сейчас он витает мысленно где-то далеко.

Она немножко помолчала и снова повторила:

— Мой Андрей и ваша Алла хотят пожениться. Правда, они это решили без нашего согласия, да это сейчас не имеет значения. Но все же… Как-то нехорошо. Если бы мы совсем были чужими — другое дело. А так вроде ж… земляки… Хотя уже с каких пор не виделись!..

— А действительно — с каких пор? — ухватился он за последнюю фразу, тем временем мысленно подсчитывая, сколько же ей сейчас лет. Наверное, уже около пятидесяти, если припомнить, когда они учились в школе. А может, и немного больше…

— Считайте, что в последний раз виделись после войны… Во время митинга. Вы тогда были еще в военной форме…

Она упорно говорила ему «вы», будто стремилась подчеркнуть, что они все-таки весьма далеки и что между ними не может быть той близости, которая роднит людей уже в возрасте, выросших на одной улице, озере, речке и за много