Любить не просто - Раиса Петровна Иванченко

Наконец и он припомнил, что они виделись в последний раз в своих Глубоких Криницах на митинге, возле братской могилы, выросшей в центре села, под Ясеневой горой. Но потом еще где-то виделись… Ему даже показалось, что она всю жизнь шла рядом с ним, что он всегда интересовался ею, сверял себя по ее жизни…

Белогривенко стоял впереди, рядом с председателем сельсовета Иваном Калениченко и председателем колхоза Петром Сухоруком, бывшим руководителем глубококриничанского подполья. Вокруг них застыли в суровом молчании односельчане — ветераны войны.

На огрубевших, обветренных их лицах были еще синеватые рубцы и пороховой загар. Один опирался на костыли, другой шевелил обрубком в пустом рукаве уже изрядно потертой солдатской шинели. Ветер шелестел осенней сухой листвой ясеней, устилавшей землю толстым слоем. Осень будто обласкивала изболевшиеся сердца людей хорошей погодой и ясностью красок. Золото, багрец, синева…

То ли от ветра, то ли от учащенного постукивания сердец тихонько позванивали на груди недавних солдат ордена и медали. Стояли они вокруг братской могилы такие же сосредоточенные и суровые, какими прошли по пыльным разбитым дорогам, войны, тянули на себе пушки, ящики со снарядами или патронами, раненых побратимов. Такими они сели теперь на трактор, на косилку… И снова в их Глубоких Криницах били неиссякаемые родники.

Александр Белогривенко почувствовал в себе особенную гордость: он имеет право стоять рядом с этими людьми. Сколько о них будет рассказано позже!.. Грудь Белогривенко так же сверкала на солнце орденами и медалями. Где-то в глубине души он сознавал, что его награды достались ему куда легче, нежели этим преждевременно поседевшим, искалеченным дядькам. Они топтали фронтовые дороги с самого начала войны, когда было наиболее трудно. Когда он еще доучивался… То-то же так мало тут этих дядек, а все больше молодых, таких, как он сам.

От этой мысли Белогривенко сник. Невольно отступил назад от Петра Сухорука, Ивана Калениченко, Степана Круполя, Николая Василюги. Им надлежит сегодня стоять впереди!

Впрочем, он ни в чем перед ними не провинился. Ему надо было доучиться, чтобы прийти на фронт настоящим врачом. И он стал настоящим хирургом…

В тот день открывали памятник воинам, павшим под Глубокими Криницами во время боев за Днепр. Выступало много людей. Говорил и он, Александр Белогривенко. Немного неловко чувствовал себя, потому что не мог сказать, как другие: участвовал в таких-то боях… в обороне Сталинграда, на Курской дуге, под Корсунь-Шевченковским, освобождал Прагу, громил в котлах фашистские группировки. Его битвы проходили теми же дорогами, но за операционным столом полевых лазаретов и в прифронтовых госпиталях. Он даже не был ранен. А те бессонные ночи, то нечеловеческое напряжение, которое изматывало и валило с ног, — что в них героического? Разве расскажешь об этом?..

Как думал, как чувствовал, так и говорил. И как-то вроде извиняясь закончил, что он — незаметный труженик войны.

Иван Калениченко отрицательно покачал головой:

— Вот благодаря таким незаметным труженикам мы и были спокойны на передовой. Ибо знали: они разобьются, помрут сами, а нас спасут! И мы уверенней шли вперед!..

— Не то говоришь, Трофимыч, — повернулся к Белогривенко и Сухорук. — У нас не было незаметных. Таки не было же! И даже те, кто оставался здесь, в оккупации, как могли противостояли врагу. Все тут воины — и женщины, и дети!.. А ты что стоишь там, Татьяна? — вдруг оборвал свою речь Сухорук. — Иди-ка сюда, дочка. Не прячься от людей. Становись рядом с нами. Пускай все видят тебя. Пусть гордятся тобой.

Сухорук обвел требовательным взглядом притихшую толпу односельчан. Провел ладонью по седому усу, по впалой щеке.

Белогривенко видел, как Таня несмело ступила шаг вперед, потом оглянулась, как бы спрашивала у кого-то совета. Кто-то из женщин подтолкнул ее вперед, мол, иди, ежели зовут. Но Таня замахала руками, щеки ее вспыхнули румянцем, она опустила глаза и шастнула промеж людей…

А Сухорук говорил еще долго, вспоминая всех криничан, которые могли бы сегодня стать рядом с фронтовиками, да не дожили до этого дня. Дед Волховенко, бабка Неделька, тетка Мотря, тетка Явдоха, хата которой была возле Горобцовского брода. А за то, что уцелели наши Криницы и сохранился весь колхозный инвентарь и вся техника, надо благодарить Таню. Хотя кое-кто из молодиц, несознательных, конечно, женщин, и до сих пор косится на нее… Их Таня — герой, она спасла жизнь десяткам советских воинов. Так пусть же ей будет наградой наш людской почет и любовь!..

Толпа зашумела. Белогривенко разыскивал глазами Таню, но так и не увидел.

Удивительное, давно забытое волнение овладело им тогда. Вознамерился во что бы то ни стало встретиться с ней. Как же сложилась ее жизнь? Где она живет — здесь, в Криницах, или приехала погостить, как и он?

Митинг заканчивался. В колхозном саду, возле сельсовета, всех ожидали праздничные столы. Старые Белогривенки влюбленно глядели сыну в глаза — нужно побыть и с ними. Надо поздороваться со всеми криничанами, которые знали его с детства и теперь радовались его приезду. Потому что столько ровесников не вернулось домой!.. Надо пить горилку, целоваться, петь песни и слова рассказывать и рассказывать о войне, хмелеть от счастья победы, жизни, славы, забывать обо всем утраченном, неповторимом, трудном, которое еще долгие годы будет болеть в сердце, мучить бессонницей.

Через несколько дней, перед отъездом из Криниц, Александр кинул взгляд на соседний двор, на грушу, на колодец, разделявший усадьбы Белогривенков и Самойленков.

Во дворе Самойленков под грушей вертелась привязанная коза. Неужто Цацка? Но слишком уж энергично и молодо посматривали ее прозрачно-ореховые зенки на кусты смородины, к которым она тянулась изо всех сил. Через весь двор — от колодца до сарая — висело на веревке детское белье: фартучки, невероятно махонькие кофточки, штанишки, рубашечки…

Мать перехватила заинтересованный взгляд сына. Туже подтянула концы белого платка на подбородке, козырьком приставила ладонь над глазами, заслоняясь от солнца.

— Это все Татьянино хозяйство. У нее сын растет. Ладненький