Юрий Смолич - Рассвет над морем

«Какого такого тайного дела?» — спросит отец.

Нет. О своей подпольной работе Сашко не имел права сказать никому — даже отцу родному! Таков незыблемый закон конспирации и партийной дисциплины. Сашко не признался ни отцу, ни матери даже в том, что вступил в комсомол: еще, чего доброго, станут сердиться или запрещать!

Что ж теперь было Сашку делать?

Петро Васильевич тоже увидел сына. И был не менее его неприятно поражен.

Как же это случилось, что этот шелихвост — Петро Васильевич, когда сердился, ругал сына разными уличными словами, начинавшимися на букву «ш», особенно мягкую и ласковую в одесском произношении, — вместо того чтобы сидеть за партой в школе флотских механиков-мотористов, до сих пор валандается на берегу? Снова баклушничает! Не говорил разве Петро Васильевич жене, когда та просила-молила за своего баловня, чтобы на последние гроши отдать сына, уступив его желанию, в флотскую школу, что толку из этого не будет, потому как в голове у этого шелапута только ветер гуляет? Говорил!

Господи боже мой! Да он еще со своими щетками и гуталином!

Рука Петра Васильевича невольно потянулась к ремню. Ну, сейчас он ему всыплет так, что не будет знать, каким местом сесть!

Но рука Петра Васильевича отпустила ремень.

Да ведь теперь станет известно, что он в неурочное время вернулся домой!

О том, как это так произошло, что утром он сел с хлопцами в фелюгу и отчалил в море, а теперь вдруг объявился снова на берегу, — об этом Петро Васильевич уже не думал. Некогда было сочинять оправдания. Да и — черт побери! — разве он обязан давать отчет каждому сопляку, хотя бы и родному сыну? А вот то, что сын его увидел и, таким образом, пропало старательно подготовленное «алиби», — это вконец расстроило старого рыбака. Ведь ни сын, ни жена — никто на свете! — не должны были знать, что Петро Васильевич Птаха сегодня в море не ушел. Ушел! Береговой пограничный патруль сделал отметку в его рыбацкой квитанции. Это потом уж хлопцы высадили его под Карантинным молом, так, чтоб никто не видел. Потому что хлопцы-то свои и с Петром Васильевичем в сговоре.

Что же теперь, черт побери, делать? Может, признаться по-хорошему? Как-никак — свой, родной сын.

Нет! Признаться Петро Васильевич не имел права, хотя бы и родному сыну, дело было совершенно секретное…

Петро Васильевич и Сашко остановились на дорожке друг против друга на расстоянии десяти шагов.

— Ты куда? — грозно начал Петро Васильевич и умолк; он не знал, что говорить дальше.

— А ты откуда? — как эхо, отозвался Сашко и тоже неуверенно замолчал.

У Сашка была теперь одна цель: проскочить! Проскочить мимо отца по узкой дорожке со своим драгоценным в эту минуту ящиком, гуталином и щетками. А там… там будь, что будет…

У Петра Васильевича тоже была только одна забота: как отвести сыну глаза?

Как это сделать, Петро Васильевич так и не знал и задумался, подняв руку и поглаживая усы. Такая была у Петра Васильевича привычка: когда задумывался, он степенно и медленно поглаживал свои усы сверху вниз.

Этим и воспользовался Сашко. Только отцовская рука добралась до усов, он сразу наклонился, съежился и стрелой прошмыгнул под отцовским локтем. Дорожка была узкая, Сашко даже толкнул отца. Петро Васильевич покачнулся и чуть не упал. Но когда он оглянулся, Сашко был уже далеко, у входа в парк.

Сашко убегал, унося с собой тайну Петра Васильевича, тайну того, что он вернулся с моря и был на берегу, дома.

— Эй, эй! — крикнул Петро Васильевич жалобным голосом. — Подожди!

Сашко остановился. Теперь и он и ящик были в полной безопасности. Конечно, стыд-таки мучил его: пришлось, словно какому-нибудь пацану, таким недостойным манером удирать от отца. Сашко стоял, глядел в землю и ковырял босой ногой камешки на дорожке.

— Слушай, — миролюбиво заговорил Петро Васильевич, — иди уж себе, куда хочешь. Иди, — с презрением прибавил он, — вылизывай сапоги белой офицерне… Только сделай ты мне, своему родному отцу, одолжение…

Сашко поднял голову и удивленно посмотрел на отца.

— Слышишь? Не приходи сейчас домой… Приходи к вечеру…

Сашко был совершенно сбит с толку.

— А почему?

— Ну, потому… дело тут у меня… И того… окажи ты мне, родному отцу, раз в жизни услугу: не говори матери, что я не пошел в море, что домой приходил. Ладно?

Сашко стоял ошарашенный. Такого еще никогда не бывало! И с чего это отец вдруг стал таиться? И не только от него, а и от матери! Не вздумал ли он, чего доброго, на старости лет увиваться за какой-нибудь юбкой?..

Обида пронзила душу Сашка. И это, очевидно, отразилось на его лице, потому что старик Птаха даже съежился и заторопился:

— Ты того… слушай! Ты не подумай! Да подойди ты поближе сюда!..

Сашко стоял и подозрительно, враждебно смотрел на отца исподлобья.

— Ну, прошу же тебя, подойди. Не могу же я орать с Отрады на Ланжерон! Поговорить мне надо… как мужчине с мужчиной…

Какой-то миг Сашко еще колебался. Потом поставил свой ящик на дорожку, чтоб подхватить его на лету, если б снова пришлось удирать, и ступил на несколько шагов ближе к отцу.

Петро Васильевич Птаха отец и Сашко Петрович Птаха-сын остановились друг перед другом для разговора как мужчина с мужчиной.

— Слушай, — грустно, но доверительно заговорил Петро Васильевич. — Ой, горе той чайке-небоге, что вывела деток при самой дороге…

Сашко хорошо знал отцовскую привычку каждый длинный и трудный разговор начинать непременно какой-нибудь старинной присказкой или поговоркой, точно запев к думе, и нетерпеливо махнул рукой.

— Ну ладно, ладно! — еще мягче зачастил отец. — Я коротко, я сейчас. Понимаешь, сынок, теперь такое время, поганое, можно сказать, время… — Он еще не придумал до конца, как выкрутиться, и потому нарочно тянул. Может, признаться? Нет, признаваться он не имел права. — Словом, трудное настало теперь время… — Он мучительно придумывал ложь, наиболее правдоподобную и убедительную. — Для вас же, молодых, стараемся, чтоб вам, молодым, не так, как нам, старикам, тяжко на свете жилось. — Ему стало жалко себя, и, махнув рукой, он поскорей закончил: — Ну, словом, предлагают эти… контрабандисты… ящик французских духов, такие себе «лёриган-коти». Вчера французские матросы подкинули, что того «пижона» на яхте из Румынии привезли. Ну, и того… разменять ящик надо. За пайку, не за магарыч…

Сашко с укором и болью посмотрел на отца. К контрабандистам Сашко относился без особого предубеждения. Люди шли на риск, ставили на карту жизнь, было даже что-то красивое в этой опасной, разбойничьей профессии. Конечно, надували и обманывали. Но обманывали кого? Власть: царя, полицию, словом — мировую буржуазию. Нет, Сашко не относился к контрабандистам с непримиримым осуждением. Комсомолец Птаха еще не задумывался над кодексом морали и этическими проблемами. А если бы и задумался, то, верно, пришел бы к выводу, что, когда установится в Одессе своя, народная, без царей и помещиков, без Анатры и Бродского, рабоче-крестьянская власть, как вот сейчас в России, одесские контрабандисты сами собой исчезнут, превратившись в самых обыкновенных людей… Но входить «в пайку» с барахольщиками, «разменивать» для контрабандистов товар на базаре — этого сын рыбака и комсомолец Птаха, который и вступил-то в комсомол не когда-нибудь, а в условиях подполья, не мог простить даже родному отцу. Позор на весь берег, на всю Одессу! Позор перед пролетарской революцией, которой присягал Сашко, занося свое имя в списки Молодежного революционного интернационала!.. И кто понесет барахло на базар? Старый рыбак и грузчик — человек вольных и независимых, наипочетнейших в Одессе профессий! Старый Петро Птаха, которого все соседи на берегу уважают за то, что в девятьсот пятом году — если не врет — прятал беглецов с броненосца «Потемкин»! Петро Птаха, который в шестнадцатом году — а это была уже истинная правда, потому что Сашко и сам это помнит, — ходил громить тюрьму, чтоб освободить осужденного на смерть Котовского! Петро Птаха, который хвастался, что еще этим летом, будучи боевиком в группе самого Котовского, якобы пускал немецкие поезда под откос! Да он же, выходит, видел Котовского собственными глазами и даже — теперь это уже приходилось брать под сомнение — пил с Котовским из одной кружки молдавское вино «фетяска»! А теперь — с барахлом на базар!.. Эх, не повезло Сашку на отца!

— Амба! — гневно крикнул Сашко. — Нюхай свое «лёриган-коти»! Жуй свое барахло! Когда выйдет мне срок паспорт брать, не выпишу себе документ на твою фамилию! — Он шваркнул отцовским жакетом о землю, отчаянно махнул рукой и быстро пошел прочь.

Теперь Сашку было понятно, с чего это повадился к отцу в последнее время какой-то неизвестный бродяга, называвший себя грузчиком Григорием. Какой он, к черту, грузчик! Недаром же Сашко сразу взял его на подозрение: приходит ночью, в дом не зайдет, вызовет отца на берег, и о чем-то говорят, озираясь по сторонам. Как раз вчера вечером он и приходил, этот липовый грузчик Григорий, сразу же как пришвартовалась та самая яхта под французским флагом, которая привезла этого полномочного «пижона» на голову Одессы и ящик «лёриган-коти» — на голову Сашка.