Гагаи том 1 - Александр Кузьмич Чепижный

Мужики качали головами, поддакивали:

«Подати уж больно забористые. Хозяйновать невмоготу. Да власть-то от бога дадена».

Присматривался Авдей, прислушивался. А в Горловку тем часом дружина выступила — подсоблять шахтерам. Будто из Гришина. Свои дорожники и себе похватали пики, ружья, колья — да на поезд. Увязался и Авдей с ними — поглядеть. Два дня не было. Наконец заявился. Прокрался по-темному. Мать честная, пресвятая богородица! Надо же такому случиться! Глаз опух, через всю щеку кровавая полоса. Кинулась Марфа к нему:

«Да что же это? Да как же так?!»

«То дурьей башке, — отвечает, — на чужом гульбище похмелка». Никуда не выходил, пока свой прежний вид не принял. И ей наказал молчать. Не для того, дескать, на морозе под скирдой до вечера хоронился, чтоб люди всякое брехали.

Вскоре манифест вышел: свободу царь объявил. А вслед за этим бунтарей начали вылавливать. Лишь тогда поняла — боялся Авдей, как бы заодно и его не прихватили...

В ночи побрехивали собаки. Недалече, в два голоса, горланили какие-то загулявшие охальники:

Потом один из них высоко повел:

Припевку подхватил второй:

Услышав конец припевки, черная тень, склонившаяся в тиши комнаты над псалтырем, дрогнула. Чтение на миг прервалось. Монашка осенила себя крестом и вдруг зачастила, то захлебываясь постной скороговоркой, то растягивая слова:

«...Я был непорочен перед ним и старался, чтобы не согрешить мне-е...»

Марфа ничего не слышала. Она вспоминала прошлое. Будто глазами стороннего наблюдателя смотрела на свою жизнь: без сожаления, без боли, с каким-то непостижимым равнодушием.

Время ее гнуло, съедало, высушивало. Пришла пора — женили Василия. Потом — Федора. Ангелину замуж отдали. Пошли внуки. От своих сынов да внуков уже тесно становилось в доме. Степанидой ходила, когда Столыпин на отруба разрешил отделяться. Кое-кто из крепких мужиков обхуторился в окрестностях — Милашин Егорий Матвеевич, Марьенко... Авдея подзуживали. Да только недоверчив стал Авдей ко всему новому. Не сдвинулся с места. Сказал:

«Как там оно будет — то журавель в небе. Погляжу еще».

А сам низы прихватил под огороды. Работников нанял. Повел хозяйство широко, с размахом. Немалую деньгу сколотил. От добра закрома ломились

Чем дальше, тем больше скупел Авдей. Даже поесть — семье худшее, то, что в торг не шло. Ворчал:

«По миру пустит, орава этакая. Что ни дашь — как в прорву...»

А просил старшой отделить его — воспротивился, мол, давать покуда нечего.

Рос Василько любимцем. Женился — будто врагом стал. Посматривал на него Авдей настороженно. Видел в нем свой, пыжовский, характер. Говорил:

«В могилу с собой не заберу. Все вам останется».

А сам прищуривался оценивающе, будто спрашивал: «А не хватишь ли ты батьку за горло?..»

Одно успокаивало Марфу — не баловал Авдей со снохами. К солдаткам ходил, верно, с тем она стерпелась. А снох не трогал.

В аккурат на первый день святой пасхи преставилась свекровь. Отмаялась, бедная. Почила в мире, божья угодница, — безропотно, тихо. А к осени того же года война с германцем началась.

Четырех проводила Марфа: Василия, Федора, Михайла, Пантелея. В шестнадцатом возвратился Михайло. Кисть правицы ему раздробило — три пальца навовсе оторвало, а остальные к ладони сужильем свело. И есть рука, и, почитай, что безрукий. Отпустили подчистую. То-то радости Аннушке было: живой пришел. Остальные невестки лишь вздыхали:

«Нам бы такое счастье».

Третий год шла война. Подупали хозяйства мужицкие. Мобилизация все забрала: работников, коней. Лишь Авдей не тужил. Тимошку, что было совсем от рук отбился, с мастеровыми повелся, к делу приспособил. И то сказать — двадцатый годок парню пошел. А тут Михайло — чем не работник! Да баб полон дом — молодых, застоявшихся. С тяглом тоже не знал затруднений Авдей — выбракованных коней раздобыл. И отсеется вовремя, и обмолотится. Большой капитал собрал на поставках военному ведомству хлеба, фуража. Еще и верзиловский клин распахал. Брал Савелий зерно, а отдать так и не спромогся. Не осилил землицы солдат калечный. За долги уступил. Слезой умывался, просил погодить. Но разве разжалобишь Авдея, если и к своей, родной крови, жалости не имеет?

Заголосила как-то Федорова жена — сон ей дурной привиделся: будто идет Федор к ней, а голову свою под рукой несет. Идет вперед, а его назад относит. И все дальше, дальше, покуда и с глаз не скрылся.

«Не сносил, болезный, головы!» — запричитала, забилась.

Авдей нахмурился:

«Дура баба. Честь великая голову сложить за царя и отечество».

А сон тот вещим оказался. Известили полчане про смерть Федора геройскую. В атаку шли. Снарядом германским и отняло ему голову, начисто срезало. Внесли убиенного Федора в список за упокой души.

Об остальных сыновьях не знала Марфа, как и думать. Молилась во здравие. Просила у господа заступничества, милости к его рабам Василию, Пантелею, что веру Христову оружием защищают.

Не было вестей от сынов. А тут такое поднялось, завертелось. Рушилась держава. Государь отрекся от престола. Сказывали — революция. Вслед за ней — другая. И пошло, и загудело: то красные, то белые. С красными и отступил Тимоша — тайком, не сказав ни слова, под благословение не подошел. Сбежал с подворья, только его и видели. Ох и лютовал же Авдей.

Недалече гулял батько Махно, изничтожая и белых, и красных. В Галициновке продразверстщиков порубали. Врангелевцы проходили — князь Муратов, одноглазый, капитан Малиновский со своим эскадроном стоял. Помнит Марфа: в те дни мало не прикончили Кондрата Юдина — коня вздумал уворовать. Прилюдно пороли шомполами. Тогда остальных крутоярских хлопцев мобилизовали в Добровольческую армию. По железной дороге Матвейка Ахтырский на броневике куролесил от Югова до Гришино — туда-сюда. Шкуровцы налетали. Однажды довелось Марфе встретиться со своим первенцем. Прискакал на подворье, грузно слез с коня, черномазому, что позади ехал, повод кинул. Погоны на нем в золоте, на груди три креста егорьевских, на рукаве френча нашит череп, ремнями весь перетянут, револьвер на боку, в руке — плеть. Оторопели все. А он:

«Не признаете?»

И впрямь, трудно было признать Василька: виски седина побила, под глазами — мешки, лицо — отечное, испитое, шрам глубокий от брови к уху пролег.

Кинулась к нему Антонида:

«Сокол мой ясный!»

Холодно, отчужденно глянул на жену. Перевел взгляд на Натэлу,