Владимир Курносенко - К вечеру дождь

Хороший ты парень, Маштаков!

В перерыве Сычугин на него не глядит. Чего его учить, объяснять. Сегодня Сычугин учит Минеева — молодого еще, робковатого и медлительного маленько, но добротного в общем-то защитника. Сычугин учит его давать диагональные пасы на Сомова, а не продольные на Махотина.

И вот во втором тайме Сомов (ребята зовут его Сом), легкий, высокий, широкоплечий, тот самый, что бегает якобы сотку за 10,4,вот он-то и мажет после диагонального паса по воротам и медленно возвращается назад. Идет на нашу половину. Идет и чешет темя.

— Че-ешет! — улыбается Коля Фокин.

Когда долго и подряд проигрываешь, думаю я, когда проигрываешь и проигрываешь и больше ничего, появляются, наверное, тупость и безразличие, моральная какая-то запаршивленность, ненужность твоя в глубине-то души. Неверие, так сказать, в себя. А если вот, думаю я, взять и выдержать? Выстоять изнутри. Стоишь, а турнирная таблица вращается вокруг тебя. Первый — последний. Последний — первый. Не ты от нее, а она от тебя. Ты-то тот же все, а она разная. Я хочу сказать, что неудачничество — это, быть может, во многом в нас самих. Где ж ему еще-то поселиться? Вот соглашусь, что я в самом деле последний, тогда-то я им и стану, понимаете?

— Одиннадцатый номер у них мертвый, — говорит Коля вратарю-дырке. — Все девятка у них давит.

— Ты тоже мертвым бывал, — возражает, подумав, вратарь.

— Со стороны видней, — соглашается без обиды Коля, — ты б мне раньше подсказал…

Смотрю на поле. Вон идет, прихрамывая, Гера Чупов, вон сбили опять Сережу Махотина, напрочь выдохся «бегун» Сомов, клонится под вражьими саблями Кукубенко и лежит мертвый в бело-седом ковыле матерый казак Непыйпыво. И где ж найдется, думаю я, где найдется на свете такая сила, чтобы пересилила… И прочее и прочее.

Проиграли мы опять 0:1.

Ну вот. Сычугин предложил мне быть врачом команды.

Не обслуживающим от стадиона (кроме футбола, я сидел еще на соревнованиях легкоатлетов, конькобежцев, пожарников даже), а именно «врачом команды». Настоящим. Команде, оказывается, разрешили врача. И вот он ей нужен. Ну да, на выезды ездить в другие города, на сборы в Таджикистан и вообще… — он улыбается, — нужен.

Он серьезно смотрит и ждет, что же я отвечу. А потом улыбается.

Потому что я неожиданно для себя обрадовался.

Это как ощущение любви, которую не ждешь уже в себе и вдруг вот оно. Вот! Оказывается, ты тоже еще годен на что-то, оказывается, ах ты, господи боже мой… Ведь так и было, я давно уже любил их, всех наших ребят. И Маштакова, и Шупеню, и Геру Чупова, и даже Шалыгина, который так плохо соблюдает спортивный режим. Так что же, что же, думал я.

— Хотите? — спросил Сычугин.

Но я ничего не ответил ему. Не сказал: хочу. Хотя  х о т е л. И дело тут не во мне, думал я потом, дело в них. Смогу ли я сам-то для них  б ы т ь?

И все же целый день потом мне хотелось улыбаться.

И вот я иду в кино. Фильм называется «Это Пеле».

Узнаю: Пеле было семнадцать лет, когда он впервые попал на чемпионат мира. Показывают его — семнадцатилетнего, стеснительного, с по-телячьи мягко-порывистыми движениями, с блестящими от любви ко всем глазами на темном лице. Показывают, как играют они в паре с Гарринчей, с легендарными хромоногим Гарринчей, тоже Великим Бразильцем, предтечей Великого Пеле. Они победили на том чемпионате. Пеле забил на последней минуте пятый в матче гол и в воротах потерял сознание. Он потерял его от полноты чувств. От переполноты.

Вот в этом-то, думаю я, в интенсивности переживания и сидит еще одна собака. Ведь и наш Эдуард Стрельцов, читал я когда-то в журнале «Юность», тоже не спал ночь накануне игры. И ночь после.

Можешь так волноваться — сможешь играть.

Пеле бегал стометровку за одиннадцать секунд.

В высоту прыгал метр девяносто.

Он был мал ростом, но широк и плотен в груди, он был даже тяжеловат на вид, но весь  ц е л е с о о б р а з е н. Смотришь, он бежит — весь одна пуля.

Вот показывают его эти фантастические проходы — обводит одного, двух, трех защитников. Мяч катится слева, а он бежит справа. А вот мяч справа, а он слева.

Вот несут его после тысячного его гола, он плачет, кругом беснуются болельщики, а он хрипит, всхлипывает в микрофон: «Бразильцы, позаботьтесь о детях бедняков! Бразильцы, позаботьтесь о детях бедняков!…» Простодушный, расчувствовавшийся хороший человек в минуты триумфа. Добрый.

Чудовищная, непомерная, ежедневная работа над собой.

Показывают, показывают… Бег, прыжки, штанга. Свобода, когда можешь сделать то, что хочешь, — ногой, головой, грудью. Сама способность к такой работе — дар божий.

Когда бьют головой, говорит Пеле с экрана, обычно закрывают глаза. А их надо держать открытыми — видеть, куда полетит мяч. И бьет — глядит, бьет и глядит. Выпрыгивает на свои метр девяносто и глядит. Все правильно, это Пеле.

И что ж, думаю я, все-таки самое главное в футболе? Именно футбольное?

Может, это потенция начинать и начинать снова. Не обводка, не удар, не пас, не прием мяча, а именно эта вот штука — начинать и начинать. Опять и опять. И обводку, и прием, и пас. Подобно рыбе в нерест, ползущей брюхом по сухому песку. Подобно траве, ломающей асфальт.

В наше время хорошо играли в футбол ребята приблатненные. Тут тебе и удаль, и молодечество, и чисто что-то мужское. Простор, в общем, бедовому человеку. Как преображались они, оживали, становились толковыми, чуть ли не, простите, нравственными, когда на физкультуре нам бросали мяч. И сразу было видно, кто — кто. Кто играет под себя, кто на команду, а кто на себя  б е р е т. В Кургане, куда я приезжал к деду, мы играли на поляне у базара, на клевере, на траве-конотопке. У меня был золотой значок, подаренный отцом, приколотый к рубахе на груди. Это был золотой футболист на золотом колечке, подвешенный к золотой планочке. К ноге у него был приклеен мяч. Значок мне нравился сам по себе, он был красивый, но тема его, футбол, тоже ведь была что надо. И вот я промазал пару раз по воротам, не сумел принять мяч, пригнулся, когда нужно было остановить его головою. И после игры парень с соседней улицы, игравший в нашей команде лучше всех, спросил: «А значок-то ты зачем нацепил?» — и согнутым грязным пальцем постукал по моей груди.

Все так. Значок я больше не носил.

Был отрывок у Уолта Уитмена. Я не помню его весь, помню ритм и последнюю строчку. «Если вы будете играть в футбол, — начинает Уитмен, — если только вы будете играть в футбол (тут идут другие слова), то — трам-там-там-там-та, то — трам-там-там-там-там-там-та, а потом еще что-то, и еще, и последнее, то самое… И НА ГРУДИ У ВАС ВЫРАСТУТ ВОЛОСЫ.

Если только вы будете играть в футбол.

Смотрю, как они разминаются. Один бегает с ускорением по коридору, другой «растягивает» ноги, приседает, подпрыгивает, имитирует обводку. А двое пинают по раздевалке мячик. Это не положено, разминка с мячом будет перед самой игрой, но им — это запасные — приятно лишний раз попинать, и они пинают. Потому что хоть и солидные люди, хоть и первая лига и все такое, а все же они прежде всего мальчишки еще, и живое оно еще вовсю живет в них. И вот видно даже, какие они, оказывается, мастера. Точность феноменальная, ногой как рукой, куда хочется, туда и попадают. Мы кричим с трибуны: «мазила», — а кто из нас вот так вот сможет — тук, тук, — мягко, точно, легко, осторожно.

Я знаю, на поле это все уравновесится силой и умением противника, покажется, совсем они ничего не могут. Но сейчас-то ясно — мастера, мастера…

И еще я заметил, что чем лучше команда, тем серьезней она проводит разминку. Тем бледнее лица.

А наши, наша команда… наша команда, думаю я, пока только начинается. Сомов, Махотин, Беркутов, Чупов, Александров, Юра Нутиков, Андрюха… Из них, кажется мне, может выйти и то, и это. И команда, и место, где пережидают до перехода в более стоящее прибежище. И дело, думаю, не столько в том, как они научатся чувствовать друг друга в поле, как будут сыгрываться, наращивать технику, а в том, будет ли в них то, главное, без чего и все мы так только… человечки. Будет ли то, что заставило Игоря Нетто поставить мяч на свободный? Недавно по телевидению показывали международный матч, и комментатор поведал «любителям футбола», что вот один из разоряющихся немецких клубов продает своего форварда за два миллиона. Это «их» нравы, так сказать. Но думаю, что сам-то он, этот парень, чувствует — тот, продающийся? Что он не зазря (за два миллиона) здоровье свое гробил? Что будет иметь такую-то машину, такую-то жилплощадь? Что лицо его будет белозубо сиять на полиэтиленовых блескучих авоськах?

«…и те же мои ребята на поле возле маленького Курганского базара, где на колышках были привязаны козы, где пылила дорога и трава-конотопка курчавилась прохладная меж камнями-штангами. Что же, хуже мы стали с тех пор, старше, тяжелее? И будто под ве́ками в глазах песок, будто давным-давно не высыпаешься или не можешь проснуться и все нет, нет и нет его, того места в пути, где ты остановишься и почувствуешь, что же все было и зачем. И где вы теперь все, ребята? Где вы, Шурка, Владик? Сережка? Где?