Виктор Попов - Закон-тайга

Наташа шагает следом. Теперь ей безразлично обман — не обман. Главное — обернулся.

Наконец она слышит. Шелест, шепот, шорох… может, это в ушах? Нет с каждым шагом шелест набухает, растет, и вот уже чувствуется, что впереди — вода. Стеклянно позванивая на перекатах, она торопится к реке. До морозов — рукой подать, а воде надо добраться до океана. Всем куда-то надо добраться. Воде — до океана, гагарам, что последние дни идут в поднебесье ведомым одним им азимутом, — до тепла, геологическим партиям — до разведрайонов, до экспедиций. А вот им с Константином — до ключа. Никуда дальше им пока не нужно. Только до ключа.

А он рядом. Константин ныряет в тальниковую поросль и пробирается вперед, осторожно придерживая руками прохладные хлесткие ветки. С ними шутить нельзя — отпустишь ненароком лозу, ожжет она лицо идущего следом. И Константин отпускает ветки постепенно, бережно, будто расправляет корешки деревца перед посадкой. Наташу возбуждает его забота, ласкает каждое его движение, которое, хоть и далеко от нее, но предназначается ей.

Ключ открылся неожиданно. Казалось, непролазному лозняку — ни конца ни края. И вдруг словно распахнулось коричневое кружевное оконце. Сквозь покоробленный лиственный ажур проклюнулись зализанные, скользкие даже для взгляда голыши, узкая песчаная полоска и многоструйный, вскипающий на камнях уступчатыми бурунами ручей. Берег, к которому они подошли, был совсем отлогий, а противоположный — теснил воду невысокой каменной осыпью. От осыпи широким уступом отходила покрытая галечником терраса. Когда-то, много веков, а то и тысячелетий тому назад, когда ключ шел по террасе, там было дно.

Под ногами коротко и сухо захрустела галька. Кусты сомкнулись, будто за Константином и Наташей опустился живой шершавый занавес. Остались двое — торопящаяся вода и широкая, скользкая терраса.

— Ну, вот. А берегом когда б добрались. Зря Петро берегом пошел.

— Черт с ним, пусть идет, где хочет. Помоги снять рюкзак. Слушай, Костя, здесь золото. Его просто не может не быть. Нет, нет, тут непременно есть золото.

Константину очень хотелось, чтобы золото было. Сдергивая с опущенных Наташиных плеч широкие, простроченные лямки, он говорил ей в вязаную синюю шапочку, из-под которой вылезали короткие прядки гладких волос:

— Законно. Есть золотишко.

Константин не был старателем. В их селе за металлом ходил, да и то в давние времена, один-единственный неудачник — Митрич Солдатенков. Но, видно, в крови у таежников заложено любовное, внешне пренебрежительное отношение к окаянному солнечному металлу. Как истый сибирский рыбак никогда не скажет «клюет», а обязательно «склявывает», так таежник не употребит: «золото». Золотишко — так говорили его прадеды, деды, так говорит он сам. Ведь, не ровен час, грубым откровением отпугнешь свой фарт. Нет уж, приманчивая нежность куда надежней.

— А время… Костя, милый, у нас очень мало времени. Сегодня уже восемнадцатое сентября.

— Хватит, — уверенно рубанул кулаком воздух Константин. — Нам хватит. Не веришь? Давай спросим у тайги.

Обернувшись к кустам, за которыми мглистым частоколом громоздились сосны и лиственницы, басовито крикнул:

— Хва-а-тит?

И лес рассыпал радостный многоголосый ответ: «Х-а-а-тит!»

— Смешной ты, — сказала Наташа с благодарностью и зябко передернула плечами. Здесь, в распадке, было значительно холодней, чем в тайге. Ветер дул с гор вдоль ключа. С тальника облетали листья-лодочки. Они шуршали по камням, добирались до воды и плыли, покачиваясь. В омутках листья крутились, прибивались к суше, бахромились вдоль берега дрожащей зубчатой кромкой.

— Нам бы сюда раньше, — посетовала Наташа и тут же возразила себе: — Нельзя было раньше. Старатели хищничали, а у нас — план.

Это она слышала в институте — насчет хищничества. «Старатель был несчастным человеком. Жадным, хвастливым, лживым. Но он не был хищником. То, что он брал из своего шурфа, разве это хищничество? Много шурфов — редкий фарт. Сезон роется, неделю — пропивает. Разве это хищник?» — Но возражал Константин мысленно. Вслух ему с Наташей хотелось только соглашаться.

— План и научное предвидение. Ты о Билибине слышал?

— Не помню.

— Как, о Билибине не слышал? Юрий Александрович Билибин. Вместе с Цареградским и Раковским он открыл нашу Колыму… Это — гений геологии. Я как-нибудь расскажу тебе о нем… вообще о них. Вот — люди! Человеки с большой буквы. Что я — шляюсь по квадрату, в котором мне заранее известно, есть металл. Вопрос — где? Понимаешь, я чувствую себя иногда землекопом. Рою шурфы, беру пробы, без размаха, без расчета на нечто. В крайнем случае в местах, где мы топчемся, разобьют прииск средней руки… А у тех, понимаешь, что было: Ко-лы-ма. Оленье туловище!

— Какое туловище?

— Оленье. У якутов есть легенда о Золотом олене. Убитый богами за какие-то там провинности, Золотой олень упал головой на Аляску, туловищем на Колыму, ногами по Лене.

— Смотри, черти, придумали.

— А что, точно ведь подметили.

— И по науке подходит?

— То-то и оно.

— А по-моему, точнее сказать не по науке, а к науке.

— Осмыслуй.

— Я на все четыре четверти убежден, что легенды такого типа подгоняются под готовое.

— То есть?..

— Вот именно. Сначала геологи оконтурили местонахождения, посмотрели: ба, оленя напоминает. Ну, и облекли в якутский колорит.

— В этом что-то от зерна…

Наташа размашисто, по-родственному хлопнула Константина по плечу. В последние дни она частенько прибегала к этому жесту, который очень раздражал Петра. За все время, что они были знакомы, так Наташа не прикоснулась к Петру ни разу. Да, впрочем, и не могла прикоснуться, потому что Петр в ее глазах был чем-то несущественным, материализованным ровно настолько, чтобы быть необременительным в обращении. Он есть и от этого никуда не деться, но считаться с ним можно постольку-поскольку.

С той ночи, с которой она перестала быть для Петра «старухой», Наташа относилась к нему совсем не так, как он.

Для него та ночь была открытием — он именно тогда понял, что все его предыдущие отношения со сверстниками — самозащита, умение приспосабливаться к среде. Ему хотелось быть постоянно в гуще людской, нравилось, чтобы без него не обходилась ни одна компания. При этом не он предлагал себя ей, а его приглашали. Ребята и девчата ссорились друг с другом, он легко мирил их. Ему казалось, что легкость эта идет от его уменья разгадывать людей, направлять их по тому пути, который кажется правильным именно ему.

И только после той ночи, мысленно обособив себя от прежнего, он подумал, что причина, по. которой он желанен в компаниях, и податливость на его уговоры повздоривших совсем не в том, в чем казалось ему до этого. Он — собеседник для всех. Приятный, всегдашний, не отягчающий. К нему могут обратиться, когда иссякнет серьезная тема, а на поиски новой не хочется тратить энергию. И его так же запросто могут перестать слушать, когда тема обретется. Не только перестать слушать, но и отмахнуться вроде бы необидным «погоди, Петюньчик, не скворчи». Так же незавидна его роль и в перемириях. Не в примирениях, а именно перемириях! (Осмысливая события, он не только не щадил себя, но порой, бичуя былую свою снисходительность, оказывался несправедливо категоричен в оценках). Вспоминая свои порханья между чернокошечниками (он так называл не поладивших в пустяках), Петр яростно краснел и наотмашь бил себя по колену. Им забыть о ссоре мешала гордость. Ни один, видите ли, не хотел быть первым. И вот оно — удобство: Петюньчик. Он не станет докапываться до сути, у него нет принципиальной позиции, нет гордости, и уж он-то сноровистей любого другого сшлифует ребра. И он ошлифовывал. Шуточками, пустячками, оскоминной своей философией: «Берегите нервы. Они годятся для больших свершений, а размениваться на нелады — это же пошло». За такую философию надо бить подсвечниками! Установка людей с рыхлой гордостью.

Именно тогда, после той ночи, Петюньчик преобразился в Петра и был уверен, что окружающие это заметят. Заметили, что он перестал паясничать, неохотно отзывался на уменьшительное свое имя и вовсе отказался принимать к сердцу подчеркнуто официальные физиономии вчерашних друзей, сегодня почему-то переставших друг друга отличать. Заметили, что он перестал быть всегдашним, и отнеслись к этому так, как обычно относятся при подобных превращениях. Быстро привыкли к «Петру» и так же быстро к тому, что, оказывается, без его услуг можно обходиться. А так как изменение привычек непременно связано с определенными издержками, то они возложили эти издержки на него. С какой стати меняться окружающим, ежели на рожон лезет один. Петр стал не так удобен и потому менее обязателен.

Наташа первая из близких знакомых почувствовала, что Петр изменился, и первая же отозвалась на это изменение. Она не поняла состояния Петра — это ей не было нужно. Она лишь механически среагировала на обстоятельства. Так же механически, как человек поднимает, защищаясь, руку, когда на него замахиваются. Петр стал серьезен и говорил ей: Наташа. Она стала говорить: Петр. Он сделался суховат, смущался при встрече. Отношения их, потеряв непосредственность, начали ее в какой-то мере тяготить, и кончилось тем, что они стали встречаться редко. Она этого никак не пыталась осмыслить и истолковать, он же осмыслил, истолковал по-своему и под это толкование взялся подгонять ее обязанности по отношению к нему. Она очень скоро поняла его ошибку, но разъяснять ее не стала. Во-первых, опять-таки потому, что ей это не было нужно, а, во-вторых, потому, что была самой обыкновенной, и, как всякой девушке, ей нравилось быть чьей-то Королевой.