Адъютант Пилсудского - Федор Федорович Шахмагонов

Когда грянула Февральская революция, Курбатова нисколько не огорчило изгнание царя. Он считал, что довершено то дело, которое начинал его прадед на Сенатской площади.

К тому же он был сторонником всяких перемен, ибо в смуте событий искал выражения и для себя, искал обстановку, в которой он мог бы совершить национальный подвиг. Это тоже, наверное, родилось из рассказов матери о польской старине, о роли, которую играл ее род. Он с детства привык считать, что ему начертано быть участником событий обязательно не второстепенных.

Но время, безжалостное время мешало, как колоду карт, все мечты и смывало идеалы.

В среде своих товарищей он, конечно, не раскрывал всех своих мечтаний, но о военной диктатуре говорил много и охотно.

Не знал и не ведал юный претендент на роль Наполеона, как умели эти высокие лица играть на самолюбии мальчишек, не знал и не понимал он глубины их коварства. Мальчик жаждал подвига, его осторожно подводили к нужному им пониманию подвига.

Он никогда и никому не признался бы про Аркольский мост, а нашелся человек, который в тихой задушевной беседе сам заговорил об Аркольском мосте, с какой-то даже тоской, что нет теперь возможности сосредоточить внимание, скрестить все страсти на одном герое, ибо нет героя...

Никто его никогда не называл на собраниях ни по имени, ни по фамилии.

Однако его фигура ни особой почтительности, ни восторга у Курбатова не вызывала. Тогда он уже рвался, куда-то летел в своем воображении, не обращаясь к мелочам. Почтительность, даже какую-то искательность вдруг выразил этот человек перед Курбатовым, чем и сразил его. И Аркольский мост, и Наполеон, и истерзанная большевиками Россия — все слилось в какой-то единый образ, как бы вдруг обозначенный этим человеком. Он ничего не подсказывал, он искусно следовал за воображением Курбатова, потому его вкрадчивый голос стал как бы внутренним голосом Курбатова.

В Москве ему дали явку к некоему Шеврову. Через Шеврова — связь со всей организацией, и только через него. Законы конспирации.

При встрече с Шевровым он не обратил на него внимания. Нужный человек, и все, пешка в схватке тяжелых фигур, стрелочник, соблюдающий перевод стрелок перед мчащимся поездом.

Шевров поместил Курбатова на квартире и приказал не выходить на улицы до назначенного часа.

Но предназначенный час откладывался, оттягивался. Нетерпение Курбатова возрастало. Шевров появлялся в три дня раз, приносил еду. Приходил всегда в один и тот же час, рано утром.

Он заверял Курбатова, что все готовится по заранее намеченному плану. Собираются люди осторожно, неторопливо, выступление же скорее всего придется на весну, когда установится дорога для наступательных операций армии.

Курбатов жаждал деятельности. Шевров сдерживал его, запрещая самому ввязываться в дело.

И Курбатов не вынес ожидания и одиночества. Нарушив запрет Шеврова, он сам начал искать людей и связи, надеясь ускорить своими силами предназначенный час.

Вечером Курбатов вышел прогуляться. На Тверском бульваре, возле памятника Пушкину, он наткнулся на толпу. Все больше молодежь, весьма разношерстная. На постамент поднимались юноши «со взором горящим» и читали стихи.

Падал редкий снег, морозило, ораторы и поэты, выскакивавшие на гранитный пьедестал памятника, утомились и замерзли. Толпа начала расходиться, но самые заядлые любители сговаривались пойти куда-то и к кому-то на квартиру.

Бойкая и восторженная девушка оживилась, засуетилась, с кем-то перемолвилась и объявила своей подружке:

— Нас приглашают! Пойдем!

И тут они столкнулись лицом к лицу с Курбатовым.

По своей натуре он был застенчив и никогда не решился бы на уличное знакомство, если бы не ставил перед собой, как он тогда считал, высокой цели.

— Простите! — сказал он. — А мне нельзя пойти с вами?

Девушка решительно протянула ему руку в варежке и представилась:

— Эсмеральда! Вы поэт? Или художник?

— Художник! — ответил Курбатов. Так ему было легче, стихов никогда не писал, но акварелью пробовал рисовать.

Эсмеральда была высока ростом, худа, но не терялась от этого ее женственность. На него глядели из-под длинных пушистых ресниц голубые глаза.

Она сейчас же выставила впереди себя свою подружку, представила и ее:

— Наташа Вохрина! Начинающая художница!

Он взглянул на Наташу.

Они пришли на какую-то квартиру. Расселись, окутанные табачным дымом, кто где успел: на стульях, на диване, на подоконниках и даже на столах. Это было импровизированное чтение поэтов из футуристического кружка «Центрифуга».

Поэт, не замечая, что с каждым ритмическим ударением, взлохмаченные, треплются у него волосы, кидал в душу стихи, в открытую душу, где они прорезали нерубцующиеся раны.

Может статься так, может, иначе,

Но в несчастный некий час

Духовенств душней, черней иночеств

Постигает безумье нас.

Курбатов оглянулся на Наташу.

Штопанная на локотках шерстяная кофточка. Волосы уложены в строгий пробор, по спине стекают две косы. Что-то от вечернего плача над лугом в ее облике. Как стога сена в сумерках. Строгие и четкие.

Эсмеральда лукаво и ласково поглядывала на них. С ним она сразу стала накоротке и несколько покровительственна.

У нее вообще ни в чем и нигде не чувствовалось границ, а здесь что-то нежное проглядывало.

На нее Курбатов удивлялся. И как не удивиться? Одна половина платья у нее ярко-зеленая, другая желтая. Волосы седые, а губы лиловые. Разукрасила себя как на картине, что приметил Курбатов на стене в той комнате, где читались стихи.

Он проводил их до дома, куда-то к Яузским воротам, страшно рискуя. Достаточно было бы наткнуться на первый попавшийся патруль...

А потом в пустой квартире на Козихинском метался в растерянности и в гневе на себя.

Где его вера, где идея? Тот господин с бледным, изможденным лицом и усталым голосом учил его, что нет препятствий, которые не мог бы преодолеть человек со стальной волей.

А он сразу же и оступился!

Или и взаправду он полюбил? А имеет ли он право, он, обреченный на подвиг, любить?

Невесту его прадеда тоже звали Наташей. Он нашел в себе силы спасти ее от своей любви, которая могла принести любимой только горе.

Курбатов усмехнулся. Теперь он вырос, теперь он не мальчишка-кадет. Тайком, чтобы никто не видел и не осмеял его, он, когда приезжал на вакации в деревню, вставал во фронт перед портретом Алексея Курбатова, героя батареи Раевского и Сенатской площади, отдавал ему честь и каялся во всех своих мальчишеских прегрешениях.

Отказаться, отодвинуть чувство! Иного не дано!

Откуда было знать Курбатову, что трагический оттенок только усилит его чувство?

А оно не было безответным.