Гагаи том 2 - Александр Кузьмич Чепижный

...К Днепру Тимофей не доехал. В Чаплино его ждал приказ отбыть в распоряжение отдела кадров железной дороги.

По пути к новому месту службы Фролу Одинцову удалось отпроситься на сутки и навестить родные края. Уже смеркалось, когда за его спиной осталась Ясногоровка. Сокращая расстояние, Одинцов пересек пустынный Бахмутский шлях, двинулся по прямой, продираясь через бурьяны, минуя мрачно чернеющие в темени байрачки. Вышел он к кучугурам, испуганно отпрянул, едва не натолкнувшись на крест, показавшийся ему бог весть чем. Но ведь он-то знает, что кладбище совсем в другом месте. Скорее из любопытства подсветил зажигалкой, прочел:

«Здесь лежат патриоты:

Алексей Матющенко — 1906 г.

Клавдия Матющенко — 1909 г.

Яков Матющенко — 1930 г.

Повешены гитлеровцами в декабре 1941 года»

«Смотри ты! — подумал. — Такие тихие, незаметные были, а вот тебе на...»

Одинцов пошел дальше, спустился в яр, миновал крайние хаты. Он нисколько не сомневался в том, что жена с сынишкой эвакуировались. Возвратиться, конечно, они еще не могли. Но, увидев в темноте знакомый силуэт крыши, просматривающейся за пирамидальными тополями, невольно ускорил шаг. Из окна, очевидно занавешенного, просвечивала узкая полоска тусклого света.

«Неужто заняли?» — обеспокоился Одинцов. Он заспешил к крыльцу, принялся тарабанить в запертую дверь. Из-за нее послышалось скованное страхом:

— Кто там?

Одинцов узнал голос, но еще не веря в то, что откликнулась жена, взволнованно спросил:

— Лиза?..

Потом стоял на пороге — высокий, похудевший, с подвязанной рукой. На груди поблескивала медаль «За боевые заслуги». Справа к гимнастерке узенькая полоска желтой материи пришита — знак тяжелого ранения. Стоял и смотрел на нее, уже подготовившуюся ко сну — такую домашнюю, такую желанную...

— Фролушка! — охнула, подавшись к нему, шагнувшему ей навстречу, припала к груди. — Пришел... Вернулся...

А он, задохнувшись, оглаживал полузабытое тело и не видел испуга, промелькнувшего на ее лице, не заметил растерянности. Когда минуту спустя заглянул ей в глаза, они уже были полны слез.

— Руку-то, руку...

Фрол не дал ей договорить.

— Жива, — прижавшись, хрипел у нее над ухом. — Жива...

Она высвободилась.

— На сына ж взгляни. — Взяла коптилку, повела его в комнату. — Пять лет уже парню. Сберегла...

Фрол склонился над сынишкой, постоял, обернулся к ней.

— Вырос.

И не стал задерживаться.

— Идем, — шепнул ей. — Разбудишь.

Он вышел на кухню, снял перевязь, отбросил в сторону. Жена бережно погладила его уже зажившую, обезображенную шрамом руку, прослезилась.

— Боже, боже. Ведь так и убить могло. — Заспешила, засуетилась. — Что ж это я раздетая. Сейчас платье накину.

— И так хороша, — не спуская с нее глаз, проговорил он. — Даже лучше.

— Да ну тебя. — Застеснялась. — Глядишь как-то... — Поняв, что не даст пройти за одеждой, обмахнула кухонной тряпкой и без того чистый стол, проронила: — Перекусить приготовлю. Сголодался, небось.

— Сголодался... — Фрол перехватил ее на пути к печке, прижал к себе. — Как не сголодаться за такой вот.

— Что ты, Фролушка? — Упиралась не очень решительно. — Будто не успеешь.

И прикипела к его губам...

...Ночь... Тишина... Темень... И голоса — возбужденные, прерывистые, приглушенные:

— Желанная моя.

— Фролушка, хороший мой. Прежний...

— Скучала?

— В страхе жила. Не приведи господи, что творилось.

Он приподнялся с подушки

— Почему же не ушла, Лиза?

— Почему? — Она помолчала. Тем явственней проступили боль и злая обида в ее ответе. — А кто ты такой, чтоб вывозить твою семью?.. Был бы в начальстве, так выставили же: Забыли и думать. Оглянуться не успела, как укатили.

— Кинули?! — Он задохнулся от возмущения.

— Натерпелась страху, Фролушка, и за тебя, и за себя, и за Олежку. Хлебнула веселого до слез. И холода, и голода...

Он придвинулся к ней, обнял, будто снова и снова хотел удостовериться, что уцелела в этом адском огне, зашептал:

— Я тоже еле живым выскочил. Сначала снабженцем был. А потом как-то батальон остался в окопах без еды. С продуктами застопорилось... — Не сказал, что произошло это по его вине, что с полученной водкой заночевал у лихой казачки и прокуролесил с ней двое суток, как один час. — Надо же было такому случиться, — продолжал Одинцов. — Как на грех, генерал нагрянул — член военного совета фронта. Ну и загремел я на передовую. После первого боя не знаю как и остался в живых. А во втором... — И вдруг спохватился, неестественно бодро, многозначительно кахикнул: — Во втором бою ранило меня. За доблесть медалью наградили.

— Фролушка! — Затрепетала вся. — Слава богу — отмаялся. Теперь заживем.

— Не заживем, Лиза. — В его памяти вспыхнул последний бой, когда он, содрогаясь от ужаса, выстрелил себе в руку, предварительно обмотав ее мокрой тряпкой, чтобы не получилось ожога, по которому его могли бы разоблачить врачи. Ни одна живая душа не знает об этом, и никто никогда не узнает... Только не ушел от войны, нет. Залечили рану, размяли, разработали в госпитале скрюченные пальцы... — Видно, не суждено, — тяжело выдохнул Фрол. — На фронт еду.

— На фронт?.. — В ее голосе — страх, надежда, недоверие. — С такой-то рукой? Пугаешь, да, Фролушка? Пугаешь?

— Говорю же, ночь только у нас с тобой.

— А то побудь, а? Огляделся бы хоть. Наши снова колхоз собирают. Приезжал из области тот начальник, что у нас когда-то выпивал.

— Кто же это?

— Да ты ему в Югово еще подвозил кое-что.

— Заболотный? Неужто Заболотный? — Одинцов помолчал, не без зависти вздохнул: — Этот, видать, снова на своем месте.

— Може, и тебе помог бы? — подсказала. — Повидайся, а? Вроде уважал тебя, — все больше настаивала она. — Чем черт не шутит. Авось...

У него мелькнула мысль: «Попытка — не пытка. Если и в самом деле сунуться? На какой день задержусь, так ведь мало ли что в пути случается». А ей сказал:

— Заладила. Такие люди не очень добро помнят. Как неверные жены: с глаз долой — из сердца вон. — И вдруг подозрительно, ревниво глянул на нее. — Ты-то как вела себя здесь?

Она прильнула к нему, зашептала:

— Стоит бабе без мужика остаться — чего только не наговорят. И такая, и сякая. Всех под одну гребенку...

Жена занемела у него на груди. Ее слабость, беспомощность, доступность и еще... шевельнувшееся чувство ревности заставило его забыть обо всем... Он словно хотел все забрать у этой, может быть, последней их ночи.

* * *

Проснулся Одинцов, как просыпается уже два года —