Джамиль Алибеков - Планета матери моей (Трилогия)

Она расхохоталась звонко, весело. Я с беспокойством оглянулся. Прохожие спешили мимо, никто даже не обернулся. «Горожане не суют нос в чужие дела», — с благодарностью подумалось мне. В самом деле, почему я вспомнил Табунщика? Он давным-давно не попадался на глаза. Но все-таки я сделал вид, будто обижен на нее именно из-за Табунщика.

— Мы только и делаем с тобою, что нарушаем правила. Скажи честно, как поступил бы твой отец, если б узнал о наших встречах?

— Скорее всего забрал бы меня из техникума и запер в четырех стенах.

— Выходит, мы не должны видеться?

— Замин! Разве я когда-нибудь отказывалась от тебя? Когда бы ты ни звал, я приходила, несмотря ни на что.

— Но если отец прикажет сидеть дома? Будешь его слушаться?

— Ну… буду.

— Может, по его приказу и разлюбишь меня?

Я почувствовал, как Халлы напряглась. Голос ее прозвучал отчужденно:

— Разве я когда-нибудь произносила это слово? Говорила, что люблю тебя?

— Ну так я скажу: люблю и не могу без тебя жить!

Я долго не осмеливался взглянуть ей в лицо. Упрямо уставился на дальнюю вершину Эргюнеша, наполовину скрытого сейчас наплывающей тучей. Словно старик, Эргюнеш надвинул ниже бровей черную каракулевую папаху. Небо потемнело, воробьи с громким писком попрятались кто куда. Дорожная пыль, мягкая как вата, зарябила от первых крупных капель. Помню, еще в детстве дождевая туча представилась мне однажды гигантским вороным конем, который встал на дыбы и вот-вот обрушит на мир страшные копыта. В седле у небесного скакуна всадник, его голова теряется в необозримой выси, и всякий раз, как он взмахивает обнаженным клинком, небо раскалывается, а струи синего огня низвергаются вниз.

Не знаю почему, но при взгляде на эту тучу память неотступно возвращала меня к печальным словам Халлы о том, что она принесет мне только несчастье. Тяжелое предчувствие сжало сердце. Неужели против судьбы нет никакого оружия? И как можно задержать движение облачного всадника с его поднятым для удара клинком-молнией?..

Мы стояли под навесом черепичной крыши. По мостовой хлестал град. Он безжалостно сбивал листья с деревьев, а вымокшие прохожие теснились рядом с нами. Халлы не захотела накинуть мой пиджак. Время от времени она бросала на меня исподлобья горячее сердитые взгляды. Может быть, догадалась, что пиджак дяди Селима?..

Проснувшись в один из выходных дней дома, я услышал во дворе чужие мужские голоса. Каменщики вымеряли бечевкой фундамент для небольшого двухкомнатного дома.

— Да будет вам удача в работе! — пожелал я им по обычаю.

Проворно взял лопату и стал помогать рыть землю.

Дядя Селим появился, когда солнце поднялось на высоту ствола чинары. Он подозвал меня.

— Начал учиться на курсах? Очень рад. Бросай-ка лопату и займись лучше книгами. Плотники сделают, что нужно, без тебя.

— Разве я могу стоять в стороне, если строится ваш дом? — сказал я с обидой. — Меня каждый осудит. И другие соседи станут вам помогать.

— Хочешь работать, получишь от меня плату, — сухо сказал Селим. И эти слова прозвучали для меня как пощечина.

В дверях показалась мать. Она уловила, что между нами произошло что-то неладное. Подошла с улыбкой.

— Вот и хорошо, — сказала она. — Сначала будет новый дом для Селима, а потом, глядишь, и тебе, Замин, соорудим какую-никакую лачужку.

— Почему же лачужку? — с досадой возразил дядя Селим, не глядя на меня. — Время лачуг кончилось. У Замина будет дом под черепичной крышей. Просторный. Чтоб не теснится, как мне. В старом доме нам и гостей негде принять.

Неожиданно один из плотников позвал:

— Мил-человек, подойди-ка сюда.

Селим обернулся:

— Что-нибудь нужно? Воды?

— Ты сам нужен. Видишь какое дело. Парни мои наткнулись на зарытый кувшин. Вдруг в нем золото? Так что смотри сам, на твоей земле он, чтоб обиды потом не было.

Кувшин оказался огромный, в человеческий рост, еле его откопали. Я хотел было ощупать горло, но мать поспешно отозвала меня. Ей почему-то не хотелось, чтобы я дотрагивался до диковинной находки.

— Сынок, поторопись. Мы поесть собрались. Не задерживай, мне еще мастерам обед готовить.

Нехотя я повиновался матери. Однако дядя Селим остановил на полдороге:

— Куда же ты, Замин? Обожди, сейчас вскроем кувшин. Посмотрим, что за сокровище оставили нам предки?

Плотники под шутки и нетерпеливые возгласы перевернули кувшин набок; один из них запустил в него руку и вытащил клок сена, а в нем позеленевшие медные браслеты, дешевые серьги и просто желтые кости.

Моя мать и бабушка Гюльгяз стояли возле клада молча, будто над покойником.

— Готовилось кому-то приданое, да не дождалась его живая душа, — скорбно проронила мать.

— Правильно говоришь, женщина, — подтвердил старый плотник. — Зачем хорошему сыну отцовское имущество? И зачем наследство плохому сыну? Зря прятали.

Про клад все скоро забыли, а постройка между тем шла полным ходом. Бабушка Гюльгяз по секрету шепнула матери, что старый дом Селим хочет отдать нашей семье. «Хватит нам нового, такие хоромы! Мне самой жить недолго осталось, а Селим подумывает о женитьбе — вот и пусть им с женой будет на счастье! У тебя, Зохра, дети, вам не скоро осилить собственную постройку».

Мне разговор этот был неприятен. Я спросил мать:

— Не перебраться ли нам всем в город? Говорят, на Дашгынчае электростанцию строят, а вокруг будет целый поселок для рабочих.

Мать запечалилась:

— Не могу я, сынок, погасить свечу твоего отца!

— Но ведь и там будет гореть твоя свеча?

— Здесь родные места. Захочет его дух навестить свое пепелище — ан пусто, только псы бездомные воют. Ни один из четырех детей не разжег отцовского очага… Ты еще молод, может быть, не заметил, что, когда хоронят стариков, в ладонь им кладут горсть земли? Не драгоценности берут с собой в вечное странствие, а родную землю. Что ее дороже?

— Разве город на голом камне стоит? — возразил я с досадой.

Мать мягко прервала:

— Ты живи своей жизнью, учись, набирайся ума. После сам все поймешь. Об одном хочу попросить: не слушай Селима, помогай ему при постройке нового дома, как только выберешь минутку.

— Он сам не захотел. — В моем голосе помимо воли прорвались обидчивые нотки. — Даже деньги предлагал за помощь.

— Ему нельзя иначе. Он на государственной службе и не может позволить, чтобы на него работали даром. Теперь другие времена. Он считает, что ты делаешь ему одолжение. Но ведь и мы у него в долгу. Мир так устроен: все ждут друг от друга помощи.

Занятия на курсах кончались в полдень. Обычно я возвращался домой, и до вечера оставалась уйма времени. Но к постройке Селима душа у меня не лежала, сам не мог понять отчего. Просто руки не поднимались.

Халлы как-то спросила: «Что нового в селении?» Я добросовестно порылся в памяти, но ничего, кроме нового дома дяди Селима, не приходило на ум.

Халлы вздохнула.

— Вздох свой отдай горному ветру, — шутливо пожелал я.

Она и теперь не подхватила разговора. Пришлось продолжать самому.

— Знаешь, моя мать не выносит двух вещей: когда руки складывают на животе и когда вздыхают без причины. Увидит женщину со сложенными руками и тотчас посоветует, не удержится: «Опусти руки! Не над мертвым мужем стоишь. Твой, слава аллаху, здоровехонек». А той, что вздыхает, отрежет как ножом: «С семью сиротами заблудилась в горном ущелье, что ли?» Не привыкай и ты, Халлы, вздыхать понапрасну. Мир вздохами не переделаешь, судьбы своей не исправишь. А у нас что плохого? Оба учимся, как хотели.

— Разве лучшие желания не обманывают людей? Ухватишься за них, как за полу чужой одежды, ступишь шаг, два — и вдруг видишь, что незаметно очутился на краю пропасти. Не всегда исполнение желаний приносит радость. — Внезапно она прикусила язык и круто переменила разговор: — Прочел мою книгу?

— Не полностью.

Халлы вспылила. Ответила с ядом в голосе:

— Для кого дом построить не в труд. А другой ленится книжку перелистать.

Я воспринял несправедливый упрек как укор моей бедности и самолюбиво вспыхнул:

— Да! Дом возвести мне не по средствам. Скажи уж сразу, что я нищий. Зачем намекать? Какой есть, таким и останусь. А ты, будущая учительница, детей будешь учить, чтобы встречали человека по одежде? Чем же ты тогда лучше самой темной деревенской старухи-пересудницы?

Халлы порывалась что-то сказать, хотела взять меня за руку, но я уже не мог остановиться. Меня душили злоба и горечь. Вспомнилась насмешка Табунщика: «Эй, сирота! Что-то больно в город зачастил? Или лишние деньжата завелись, что не хочешь в колхозе работать? Сделай милость, поделись с нами». Я нехотя отозвался: «Лошадь тебя в голову, что ли, лягнула? Чего привязываешься? Я свое в колхозе всегда отработаю, а вот от таких горлопанов, как ты, ему один убыток. В других селах давно каменные конюшни стоят, а у нас табун до сих пор в открытом загоне держат…» Он огрызнулся: «Если ты такой умный, ступай к завфермой, ему пожалуйся». — «Я пошел бы, да ты от него ни на шаг не отлипаешь. Другим туда не пробиться». — «Ах вот что тебя бесит? Ничего, еще увидишь, как я Мензер с ног до головы в золото одену…»