Дина Рубина - Чужие подъезды

— Папа, — спросил Илья, — почему вы расстались?

Семен Ильич застыл, медленно стянул с плеча полотенце, вытер им руки, молча повернулся и скрылся в кухне. Илья пошел следом за ним. Отец возился с кофе.

— Господи, — сказал Илья. — Какими надо было быть дураками! Вы — два хороших, честных, добрых человека…

— Знаешь, Илья, — медленно сказал отец, не оборачиваясь, — когда мы с Валей расставались, тебе было тринадцать, и я с ужасом ждал от тебя вот этих вопросов, мысленно возражал тебе, готовился ответить на все. Но ты… ты бегал на тренировки в волейбольную секцию, крутил целыми днями пластинки, читал детективы… Так странно, что те вопросы, которые ты должен был задать мне двадцать лет назад, ты задаешь сейчас. А я, знаешь, позабыл все ответы. — Он замолчал, стал открывать шпроты. — Почему разошлись? Разные люди, ссорились часто… Сейчас, правда, не припомню из-за чего, но тогда все казалось очень крупным и значительным. Тесно было вдвоем. Садись, ешь… Что там у тебя? Водка? Ну, давай выпьем.

— Ты знаешь, — торопливо сказал Илья, не притрагиваясь к рюмке, — у меня катастрофа, все летит к черту. Самое смешное — я даже повеситься не могу, никто не поверит, что это всерьез.

— Ты что? — испуганно спросил отец. — Бог с тобой, сынок!

— Вчера, понимаешь, выяснил наконец с собой отношения. Понял, кто я есть… Я — пятак с рублевой решкой. Во всем пятачок, не более. — Сын объяснял все задушевно-мрачным шепотом, а в глазах его сидел такой отчаянный, такой зловещий черт, что уж лучше было не возражать ему, не перебивать, не убеждать в обратном. — Ты вот обрати внимание, я у тебя который раз? Третий? А ведь ты больной, у тебя и печень, и сердце, и еще черт-дьявол. Ты ведь здесь лежать будешь, и воды никто не подаст.

— Нет, у нас соседи хорошие…

— Ой, молчи! — недобрым шепотом воскликнул сын и стукнул по столу так, что кофе выплеснулся из чашек. — Я бесполезный кузнечик. Мне вчера любимая женщина сказала: «Ты все в мальчиках ходишь?» Любимая женщина — я ее прикончил десять лет назад, а она меня — сегодня.

— Тебе выпить надо, смягчиться… — Отец попытался придвинуть к нему полную рюмку, но сын отвел его руку.

— А мать? — продолжал он. — Ты спроси, когда я по-человечески с ней говорил? А ведь она поседела от того, что видит мою никчемность, как я годами швыряюсь. Я ничего не замечаю, ничего! Вот недавно бабаня сказала о тебе: «Мосты он хотел сделать». А откуда она знает про мосты?

— Я… звоню иногда… — трудно сказал отец, — когда мама в школе.

Наступила тягостная пауза.

— Везде, — тяжело сказал Илья, — по всем швам… Половина жизни прожита… в мусоропровод!

— Ну зачем ты так?! — горячо возразил отец. — Ты работаешь, ты журналист, в газете тебя ценят, товарищи тебя люб… — он не договорил, осекся, увидев, как округляются бешеные глаза сына.

— Ты?! — закричал Илья. — Ты мне это говоришь?! Ты — старый геолог, работяга? Всю жизнь в партиях, в поле, в горах, — рубашка в поту, впроголодь, всухомятку, сколько месторождении ты открыл!

Илья вскочил с табуретки, заметался по кухоньке.

— Ты же жалеешь меня, утешаешь! Не надо меня утешать!

Взгляд его упал на пиджак, лежащий в кресле.

— Пиджак замшевый себе купил, скотина! Он стоит дороже стиральной машины, которую давно надо бабане купить! Замшевый пиджак! Генеральный директор рубрики «О том, о сем»! У меня вся жизнь о том, о сем. — Он замолчал, опустился на табурет, бессмысленно уставился на тарелку с яичницей.

— Ешь, — сказал отец.

Илья, не слыша его, продолжал молча созерцать яичницу.

— А ты знаешь, — он усмехнулся, — Гошка сегодня вспомнил о моих статейках… А я и забыл, когда писал.

— А я помню! — оживился отец. — А как же, они все вырезаны, вон лежат у меня в тумбочке, в папке… Замечательно написано! — Он вскочил и, суетливо повторяя «А как же, замечательно написано…», порылся в тумбочке и принес на кухню белую с синими тесемочками «папку для бумаг». Сверху на ней крупными буквами отцовской рукой было написано: «Илюшины произведения».

— Произведения, едрена вошь! — Илья, угрюмо хмыкнув, развязал тесемочки, двумя пальцами перелистнул несколько пожелтевших уже газетных вырезок и закрыл папку. — Фигня все это… — Но в груди его тоненько и жалостливо заныла светлая юность, которая была ведь, была, а куда сгинула неизвестно.

— Может, в самом деле к Егору пойти фельетоны писать? — задумчиво спросил он. — Мир эти фельетоны все равно не изменят.

— Вот это ты зря, — сказал отец твердо. — Людям необходимо знать, что зло наказывается. Ты находишься на службе знания людей. Вы, журналисты, работяги, чернорабочие литературы. Конечно, собрания сочинений после вас не остается, но! — он поднял палец: — Посвятить жизнь современникам, их боли и радости, их проблемам, быть барометром времени, событий… это…

— Ты мой хороший.

— Четверть пятого, — сказал отец. — Надо ложиться… — Он достал с антресолей небольшой ящик, ловко разложил его, получилась кровать.

— Видишь, — похвастался отец, — это я для тебя сделал давно, лет семь уж. Думал, вот Илья как-нибудь заночует у меня…

Он достал из шкафа свежие простыни, наволочку.

— В прачечную сдаю, — сказал он, — чисто стирают… Тебе два пледа хватит или одеяло достать?

— Дома мои, наверное, с ума сходят… — неожиданно сказал Илья.

— Как?! — отец выпрямился. — Они не знают, где ты?! Что ж ты делаешь, остолоп, ты в гроб их обеих загнать хочешь?! — Отец покраснел от волнения, на лбу его выступили жилы. — Звони сейчас же! Пусти, я сам позвоню!

Он бросился к телефону и, на секунду замерев над ним, решительно набрал номер.

— Валя, это я… — осевшим голосом торопливо сказал он. — Не волнуйтесь, он у меня.

В трубке обморочным голосом двадцатилетней давности клокотала Валя.

— Не волнуйся, Валюха… — повторил отец напряженно. — Все будет хорошо… Валюха…

Он положил трубку и оглянулся. Сына в комнате не было, он стоял в коридоре, в куртке и туфлях.

— Ты что, Илюша? — крикнул отец, оторопев от неожиданности, и растерянно оглянулся на разобранную кровать — та стояла в полной готовности принять в объятия неизвестного своего хозяина.

— Я не пущу тебя.

— Семен Ильич, ты прости меня за все… — торжественно и серьезно проговорил Илья.

— Куда ты?!

— Идти надо.

— Дождь, ночь… Ты сумасшедший!

— Нет, — усмехнулся Илья, — я не сумасшедший. Это было бы слишком жирно для меня — такое объяснение.

Проходя по двору, он услышал, как наверху открыли балконное окно и отцовский голос позвал:

— Илья! — Он поднял голову вверх, в темноту. — Слышишь, Илья, это ничего особенного. Не переживай, — сказал невидимый отец, — обыкновенный жареный петух.

— Ладно, Семен Ильич, иди, простудишься… — Сын поднял воротник куртки, сунул руки в карманы и пошел по лужам.

Светало. Дождь давно прекратился. Илья шел где-то в общем домой, по направлению к дому. Что дальше делать с жизнью, он не знал, тяжесть в груди не проходила, мысль о наступающем дне казалась невыносимой.

«Отчего я такой? Откуда? Как получилось, что я такой?» — мысли после двух бессонных ночей топтались неотвязные, угрюмые, как рассветное небо, и от того, что ни на один вопрос Илья не мог себе ответить, казались давними, стылыми. «Или мать с бабкой сильно любили, баловали, или сам я, мерзавец, отстранился от всего на свете, берег себя, лелеял… Или некому было выпороть меня за это до полусмерти…»

Он вдруг поймал себя на том, что идет к Наташиному дому, и это было совсем некстати и не по пути. «Ничего, — сказал он себе, — погуляю, сделаю крюк… в последний раз. Только посмотрю на окна…»

Во дворе Наташиного дома на бортике детской песочницы под грибком спиной к Илье сидел человек.

По сизому облачному червячку над ним угадывалось, что человек курит. Илья достал сигарету и подошел прикурить. Человек — это был мужчина лет сорока с худощавым лицом мрачного боксера, молча подал свою сигарету и ждал, пока Илья прикурит.

— Спасибо, — Илья кивнул, повернулся, чтобы идти, и вдруг мужчина сказал негромко:

— Молодой человек… извините меня…

— Без четверти шесть, — машинально ответил Илья, взглянув на часы, но мужчина, будто не услышав, продолжал нервно:

— Погодите… если вы не торопитесь… Илья остановился. Лицо мужчины смутно белело в предрассветных сумерках.

— Не хочу связываться с хулиганьем, — глухо продолжал он, — а у вас интеллигентное лицо. Понимаю, я жалок, я безобразно пьян.

— Ну, ясно… — Илья повернулся, чтобы уйти.

— Постойте, ради бога не уходите! — мужчина даже приподнялся с деревянного бортика песочницы, словно хотел удержать Илью за руку.

— Вам деньги нужны? — спросил Илья.

— Мне не нужны деньги! — как-то брезгливо ответил мужчина. — Я кандидат наук, у меня изобретения… Господи, какая чушь. Просто у вас интеллигентное лицо, а я не хочу связываться с хулиганьем.