Федор Гладков - Цемент

Он не узнавал ее: какая-то невиданная сила дышала в ней. Ее прямота и дерзость сбивали его с толку. Разве она раньше смела говорить с ним таким независимым тоном? Она жила тогда его умом и отдавалась ему вся без остатка. Откуда у нее такая смелость и самоуверенность?

Он подошел к ней и тяжело посмотрел в ее лицо.

— Так, значит, это — правда? Да?

За окном была душная тишина в звездах, сверчках и ночных колокольчиках.

Там, за заводом, у пирсов, — море в фосфорическом дыме. Оно поет и вздыхает прибоем.

— О твоих бабах, на фронте я тебя не спрашиваю, Глеб. Какое тебе дело до моих зазноб?

— Так имей же в виду, Дашка: я добьюсь… я сумею докопаться до твоих тайных дел… Запомни!

Она отошла от стены и сверкнула глазами.

— Поосторожнее, Глеб. Я умею играть бровями не хуже тебя.

Откуда у нее эта небоязливая речь? Где она научилась так гордо вскидывать голову и отражать глазами занесенный удар?

Не на войне, не с мешком на горбу, не в бабьих заботах: проснулся и окреп ее характер от артельного духа, от огненных лет, от суровых испытаний и непосильной женской свободы.

Чувствовал он, что теряет почву под ногами, что становится смешным в ее глазах. Взбешенный своим бессилием, он схватил ее руки и сдавил их так, что затрещали косточки. Но она и виду не показала, что ей больно.

— Брось руки, Глеб! Слышишь? Уходи прочь!

Но он сгреб ее в охапку и бросил на кровать. Завязалась борьба. Она извивалась, рвалась из его рук, и голое ее тело бесстыдно корчилось от натуги. Вдруг ловким ударом ног она сбросила его на пол и быстро вскочила с кровати. Бледная, она одернула рубашку и, задыхаясь, с презрением сказала;

— Я не позволю так с собой обращаться, Глеб. Ты еще не знаешь меня с этой стороны? Узнай — не лишне. Вот так большевик!.. Вояка, а мозгов не завоевал…

Он сидел на полу и, укрощенный, скрипел, зубами.

— Туши огонь, Глеб, ложись. Пусть схлынет дурь. Сейчас ты не способен думать. Все равно ни к чему не придем.

— Я ничего не понимаю, Даша… У меня огонь в душе…

— Ложись и успокойся, Глеб. Я задыхаюсь от усталости. Завтра опять командировка в деревню. Кругом — бандиты, нападения…

Она подошла к столу и потушила лампу. Он слышал, как она легла, зашуршала одеялом и замолкла. И ему было мучительно и от обиды и от стыда. Хотелось броситься к ней, бить ее, терзать и плакать, — плакать и умолять о ласке. Так молчали они долго и не шевелились. Он ждал, надеялся, что она встанет, подойдет и нежно, без слов прижмется к нему. Но она лежала без движения, даже дыхания ее не было слышно.

— Даша, родная!.. Не мучай меня… Почему ты такая неласковая?..

Она взяла его руку и приложила к груди.

— Милый, возьми себя в руки… успокойся… Давай немножко поймем друг друга… Подожди, родной… Мне тоже нелегко. Но такое, о чем надо подумать. Я только о тебе тосковала эти три года…

В окне звенело небо звездами, и где-то — должно быть, в горах — раскатистым эхом рокотал далекий гром. Это пел лес в ущельях от ночного норд-оста.

Утром сквозь сон почувствовал Глеб, что в комнате играет солнце. От окна к двери и от двери к окну гулял воздух, насыщенный весной. Даша стояла у стола и закручивала на голове огненную   повязку.

Она поглядывала на него и улыбалась.

— Я уже, Глебушка, успела набросать доклад о детских яслях. Выработала смету, а взять негде… Такие мы голоштанные!.. Надо бы маленько ущемить буржуазию. Да! ведь ты еще не видал Нюрки. Хочешь, пойдем вместе в детдом? Он здесь рядом!

— А ну-ка, Дашок, пойди сюда!..

Даша подошла с лукавым вопросом в утренних глазах.

— Ну? А дальше что?

— Дай руку. Вот. — Оба помолчали, улыбаясь и прислушиваясь друг к другу. — Черт тебя поймет: будто и прежняя, а все-таки — новая… А может быть, и я сам — не слесарь? Хорошо… будем учиться. Теперь и солнце работает не тем боком.

— Да, Глеб, может быть, и солнце стало другим. Все изменилось — это правда. И ты стал иным: не то моложе, не то старее — не знаю… А у меня все внутри перевернулось… Ты вот на меня злишься, а ведь сам виноват: ты и не поинтересовался, как я жила и в каком огне горела. Если бы ты хоть немножко меня узнал и почувствовал, не так бы грубо со мной обращался. Эх ты, детина!..

И она засмеялась и выбежала из комнаты на крылечко.

— Ну, ну, сражайся! Я жду тебя…

Вплоть до детского дома Даша шла впереди, по дорожке, которая виляла в кустах туй и кизила. Она пряталась в них и опять вспыхивала красной повязкой.

Детский дом имени Крупской громоздился в ущелье, в охапках садовых деревьев. Стены были сложены из дикого камня грубой, крепкой кладки, с потоками цемента. Окна большие, как двери, — были открыты, и из темных пустот вырывался птичий разноголосый гам. Массивная лестница шла на второй этаж изломами, с цементными вазами на тумбах. На веранде спелыми дыньками зрели на солнце головенки ребят, а лица их издали казались мертвенно-исхудалыми. Кто они — мальчики? девочки? — не поймешь: все в серых длинных рубахах. И няни — тоже серые, в белых косынках — млели на солнце.

А вправо, за корпусами и над корпусами, небесной синью кипело в ослепительных искрах море.

Черным жучком-плавунцом бежал от пирса и каботажей портовой катер, и между ним и каботажами натягивались нити треугольника. И город, и горные дали были четки и близки.

…Вот оно — и горы, и море, и завод, и город, и дали, уходящие за горизонты, — вся Россия — мы… Все эти громады — и горы, а завод, и дали — поют в недрах своих о великом труде… Разве руки наши не дрожат от предчувствия упорной работы? Разве сердце не рвется от напора крови?.. Это — рабочая Россия, это — мы, это — новая планета, о которой мечтало а веках человечество…

Даша стояла у лестницы и пристально улыбалась ему навстречу.

— Какой воздух хороший, Глеб, — будто море!.. Весна! Нюрка живет на втором этаже.

И опять пошла на несколько ступеней впереди. И шла, как домой, и была она здесь своя, как дома.

С веранды увидел Глеб детишек, которые рыскали в кустарниках, в чаще чахлых деревьев. Кучками барахтались в земле — рылись жадно, торопливо, по-воровски, с оглядкой. Копают, копают — рвут друг у друга добычу. А вон там, у забора, детишки копошатся в навозе.

Глеб кивнул на ребятишек и, пораженный, уставился на Дашу.

— Ведь они передохнут у вас с голоду, Дашок… Расстрелять вас надо за вашу работу…

Даша удивленно подняла брови, взглянула вниз, и подбородок у нее дрогнул от улыбки.

— Ах, это? земляные работы?.. Это не так страшно: бывает хуже, Если бы не было глаза — все передохли бы как мухи. Пооткрывали дома, а кормить ребят нечем. Персонал, дай волю, перегрыз бы горло детям. Впрочем, есть кое-кто хорошие… нашей выучки…

— И Нюрка — тоже? И она так же копается в земле и в навозе, как эти голодные чушки?

— А чем же Нюрка лучше других? Бывала и с Нюркой беда. Если бы не наши женщины — детей бы съели вши и зараза.

Когда они шли с горы, дети были уже на веранде, а когда поднялись на веранду — и дети и няни пропали. Должно быть, побежали передать весть о гостях.

В зале было много солнца, и воздух был густой и горячий. Топчаны стояли в два ряда, в белых и розовых одеялках в прорехах и заплатах. Дети одеты были в серые балахончики. На стенах висели мазюльки — клубные работы ребят. Няни почтительно останавливались.

— Здравствуйте, товарищ Чумалова! Заведующий сейчас придет.

Даша чувствовала себя здесь хозяйкой.

— Нюрка, я — здесь!.. Нюрка!..

Девочка в балахончике (маленькая — меньше всех) уже с визгом и смехом бежала навстречу. Дети тоже визжали и неслись за нею.

— Тетя Даша пришла!.. Тетя Даша пришла!..

…Нюрка! Вот она, чертенок, какая — совсем не узнать: чужая, но что-то узнается родное.

Она с разлету вросла в мать и утонула в се юбке.

— Мама! Мама моя!.. Мама!..

Даша тоже смеялась. Она подхватила ее на руки, закружилась с ней и зацеловала ее.

— Нюрочка моя!.. Девочка моя!..

…Опять — прежняя Даша, — та, которая была дома, когда с Нюркой встречала его вечером. И нежность, и ласка — прежние, со слезою глаза, и певучий голос с нервной дрожью…

— А вот — твой папа, Нюрочка… вот он… Помнишь своего папу?..

Нюрка нелюдимо уставилась на Глеба синими глазенками и насупилась.

Он засмеялся, протянул руку и почувствовал, как горло у него сдавила судорога.

— Ну, поцелуи меня, Нюрочка. Какая ты стала большая!.. Как мама, большая…

А она отшатнулась назад и опять впилась в мать пристальным взглядом.

— Это — папа, Нюрочка.

— Нет, это — не папа. Это — красноармеец.

— Но я же — папа, и я же — красноармеец.

— Нет, это — не   папа.

Глаза Даши налились слезами, но она улыбалась.

— Ну пускай, для первого разу я — не папа. А ты все же — моя дочка. Будем товарищами. Я принесу тебе в другой раз сахару. Из горы выкопаю, а принесу. Но мама чем лучше меня? Ты — тут, а она — там.