Христа Пелитев - Индюшка с бриллиантами (Сборник юмористических рассказов)

— Эй, Коста, а ну-ка пробей билет!

— Тю-ю… Засмотрелся на каштаны — так красиво расцвели, и надо же, чуть не забыл! — пробормотал Костадин Такев, достал билетик и закомпостировал его. Потом резко обернулся, стрельнул взглядом туда-сюда. Странно: автобус пустой. Кто же напомнил ему пробить билет и даже по имени назвал? А-а-а, это же бай Насо, шофер из их дома, он как раз на этой линии работает. Костадин заглянул в кабину водителя. Нет, не Насо. Там совсем незнакомая девушка.

Автобус остановился. В распахнутые двери ворвался многоголосый гам, и вслед за ним — ребятня со школьными портфелями. Автобус тронулся, притормозил и снова набрал скорость. Такев прилип к кабине, любуется девушкой. Молоденькая, а как ловко вертит баранку. А ручки какие беленькие…

— Перестань таращиться на девушку — ты ей в отцы годишься! Кроме того, ты уже проехал свою остановку, — раздалось в ушах.

Костадин оглянулся, но тут двери распахнулись и он спрыгнул на тротуар.

Странно, чертовщина какая-то. В автобус вошли только дети, а голос, который опять резанул по нервам, был баритоном. И если бы не этот металлический, как у дешевенького транзистора, тембр, он бы сказал, что это его собственный баритон.

Костадин шел по обыкновению медленно, с достоинством и, естественно, опоздал на работу. Вахтер открыл журнал. Только было собрался Костадин написать в графе «час прихода» 7.25, как его остановил тот же странный голос:

— Пиши, сколько на твоих часах: семь сорок…

Бросив испытующий взгляд на вахтера, Такев спросил:

— Слушай, ты слышал голос?

— Какой еще голос? — подивился вахтер и в свою очередь посмотрел на Такева, спустив очки на нос. — Никто и словом не обмолвился!

На бесхитростном лице вахтера отразилась такая неподдельная искренность, что все сомнения Костадина Такева рассеялись: да, голос исходил из него самого и слышался только ему. Нацарапав в графе «7.40», Такев стал подниматься по лестнице. «Ну, вот, уже и голоса слышу, — сказал он себе, — а это, как известно, первая стадия шизофрении».

У себя в кабинете Такев закурил, расслабился и понемногу успокоился. Да и дела навалились: то нужно было что-то втолковать подчиненному, подписать документы, а тут еще донимали телефонные звонки. Настроение заметно улучшилось, теперь уже можно было заняться сводкой для объединения. Меньше чем за час все было проверено. Такев уже было собрался отправиться с докладом, но…

— Стой! — остановил его металлический голос. — Ты несешь на подпись документ, а ведь тебе прекрасно известно, что данные в нем фиктивные и что это самое что ни на есть очковтирательство!

Костадин хотел ответить, дескать, не пойман — не вор, но тут зазвонил телефон:

— Алло, кто-кто? — но, узнав голос в трубке, он изменил тон. — О, Ванек, привет! Ну, чем порадуешь? Ничем? Слушай, друг, я прекрасно знаю, что участок дан во временное пользование. Так что достань мне разрешение на строительство дачи, а то другие, вон, уже дворцы отгрохали…

— Это нечестно! — раздался металлический голос.

— Да замолчи же ты! Нет, это я не тебе, Ванек, как ты мог подумать? Кто-то встревает в разговор… Ты меня хорошо слышишь? А я тебя не слышу…

Ну, бывай, я потом тебе перезвоню…

Такев бросил трубку. Зашагал из угла в угол. Нет, так не может продолжаться. Завтра же надо пойти к психиатру.

Обуреваемый черными мыслями, Такев вдруг заметил, что время обеда уже прошло. Впрочем, какая теперь разница, подумал он. Лучше пойти в буфет и выпить кофейку, может, полегчает.

Действительно, ароматный горячий кофе взбодрил Костадина, вернул ему радость жизни. За окнами бурная весна, деревья цветут, птицы заливаются, а какая травища вымахала на холме у стен старого монастыря. Надо бы позвонить Сийке, встретиться после работы…

— Старый бабник! — возмутился голос.

— Кто? — недоуменно спросил Такев.

Наглый голос не замедлил с ответом, и между ним и Костадином завязалась перепалка.

— Полсотни стукнуло, оглох на одно ухо, а все никак не угомонишься. Надка, Тинчето, а сейчас Сия…

— Но речь идет о взаимных чувствах.

— Интересно, почему-то все твои пассии только из числа подчиненных?

Почему бы тебе не попробовать с начальницей, ты же сам отмечал ее привлекательность?

— Да заткнись в конце концов!

После работы Костадин Такев вернулся домой пораньше, оставил жене записку, чтобы никто его не беспокоил, и лег спать. Долго вертелся, пыхтел, уговаривал себя, что надо постараться заснуть, а на утро все станет на свои места. Но все случилось как раз наоборот. Едва заснув, Костадин погрузился в пучину кошмарных сновидений.

Вот какой-то милиционер вводит его в зал, на двери которого висит табличка:

ГОРОДСКОЙ СУД

уголовные дела по фиктивным отчетам

В зале судьи, публика, съемочная группа с телевидения.

«Подсудимый Такев, — раздается торжественно — строгий голос председателя, — поклянитесь, что вы будете говорить только правду!»

Костадин открывает рот, чтобы сказать «клянусь», но тут раздается трубный голос, словно усиленный десятками динамиков: «Не верьте его клятвам, он все равно будет говорить только то, что ему выгодно! Позвольте мне ознакомить вас с фактами — я знаю его много лет…»

Лицо Такева искажается судорожной гримасой.

«Камера!» — кричит режиссер.

…Вот Такев у себя дома, он говорит сыну и дочери: «Запомните на всю жизнь — всегда нужно думать о своих личных интересах. Природа, создавая человека, позаботилась об этом. Стоит ребенку появиться на свет, а он уже сжимает кулачки, словно говорит: это мое! Пять пальцев у нас на руке, и все пять загибаются вовнутрь, к себе!» А сын и дочь смотрят на него в ужасе: вместо головы у отца на плечах торчит огромная рука, разжимающая и сжимающая пальцы в кулак — к себе, к себе…

…Вот Костадин почему-то оказывается в психиатрической больнице. Его встречают два санитара-великана и протягивают какую-то робу. «Что это?» — спрашивает он.

«Смирительная рубашка», — отвечают ему.

«Но я не ношу готовой одежды!»

Великаны насмешливо переглядываются и принимаются напяливать на него робу.

«Вы за это ответите! — сопротивляется он. — Да вы знаете, кто я? Я зам. начальника Такев!»

Утром Костадин проснулся подавленным, оглушенным. Что за чертовщина! А может, это не сон и он уже умер? Нет, живой. Такев ощупал себя, тепло разливалось по всему телу. Потянувшись, Такев чуть было не свалил термос с ночной тумбочки. Это жена, прежде чем уйти на работу, сварила ему кофе и поджарила гренки. Не переставая размышлять, Костадин сел завтракать. Может, не ходить сегодня на работу, позвонить, что нездоровится. Или сначала сходить к врачу, хотя, впрочем, этим утром таинственный мучитель не давал о себе знать. Нет, надо сначала побриться, а уж потом решать, что делать. Такев встал, натянул брюки, сунул в правое ухо улитку слухового аппарата и снова потянулся.

— Хватит валандаться, — внезапно зазвучал в нем противный голос, — и без того опоздал на работу! Где же…

Такев схватился за голову, потер глаза, подергал себя за волосы. Улитка выпала из уха и повисла на проводке. Машинально вставив ее в ухо, он тут же услыхал голос:

— Где же личный пример, о котором ты так любишь говорить?

Такева пронзила страшная мысль.

— Ах, негодяй! — закричал он.

Через минуту Такев уже несся по бульвару. Задыхающийся, небритый, в пижаме под плащом, ворвался он в мастерскую.

— Ах, это вы, — любезно встретил его мастер. — Знаете, вчера я второпях нечаянно спутал аппараты. Прошу прощения.

— Как это? — сердито спросил Такев.

— У меня был точно такой, как ваш, но только экспериментальный. Внося некоторые коррекции в схему, я пытаюсь приспособить его для усиления голоса человеческой совести. Понимаете, встречаются люди, у которых он совсем заглох, другие же просто не желают к нему прислушиваться…

— Послушайте! В нашем обществе эксперименты на людях абсолютно запрещены!

— Извините, но ведь в вашем случае об эксперименте не может быть и речи! — улыбнулся мастер. — Ставлю тысячу против одного, что вы честный и почтенный человек.

Такев смягчился, пробормотал что-то вроде «да-да, конечно», взял свой аппарат и вышел.

А весна уже вступила в свои права. Благоухали цветы, пели птицы, ярко зеленела трава. Особенно на холме, у стен запустелого монастыря…

Как давно, мой мальчик, я собирался поговорить с тобой по-мужски, да все откладывал. Меня всегда тянет поговорить с тобой именно в это время — когда стрелка часов перевалит за полночь. Тогда я иду в кухню, сажусь за стол, будто собираюсь ужинать, и смотрю на холодильник. И вот тогда ты возникаешь предо мной — крохотный, пухленький. Но иногда сон одолевает меня. И нет сил дотащиться до кухни. А иногда та, что родит тебя, чувствует, как я собираюсь осуществить свою ночную вылазку, и хватает меня за шиворот. Ее бесят мои полуночные размышления в кухне.