Алексей Поляринов - Пейзаж с падением Икара

– Ты просто не туда смотришь, – сказал отец.

Мы стояли на берегу, ветер трепал одежду. Чуть севернее мыса возвышалась Седая скала – кривая, бугристая, похожая на незавершенную скульптуру: ее каменные гребни косо нависали над водой, словно застывшие в момент падения; солнце играло светотенью на изломах. Отец сказал, что у подножия скалы кое-что спрятано, я напряженно вглядывался, но видел лишь сплетение оттенков камня. Начинался отлив, море медленно отступало, обнажая отмель – и вдруг среди хаоса глыб и трещин я отчетливо разглядел… три крестовидные мачты, вырастающие из воды. Корабль постепенно появлялся из глубины – обросший моллюсками, покрытый рубцами полипов, он лежал среди рифов и был похож на…

– …скелет динозавра, – тихо сказал я.

– Почему ты шепчешь?

– А вдруг оно услышит.

– Не говори глупостей, это же шхуна, а не чудище. Давай подплывем и заберемся на борт.

– Может не надо, пап? Мне и с берега отлично видно. Правда.

Он рассмеялся, потрепал меня по голове.

– Не боись, малек, она тебя не тронет. Обещаю.

Мы сели в лодку, отец налег на весла. Он, улыбаясь, напевал какую-то пиратскую песню, но я был так взволнован, что не мог разделить с ним веселье.

Когда лодка уткнулась носом в бок судна, я осторожно прикоснулся к старой, мокрой древесине.

– Шершавая, как шкура у слона.

По ржавой якорной цепи мы забрались на палубу.

– Обрати внимание, как хорошо сохранился корпус, – рассказывал отец; ракушки хрустели под его ногами, напоминая битое стекло. – Это не простые деревяшки: для обшивки использована особая порода вяза – ильм Томаса. В девятнадцатом веке русские корабельные мастера обрабатывали элементы каркаса специальной смолой, ее называли «Оккада». Смола эта давала невиданный запас прочности. Корабль, пропитанный ею, мог в щепки раздробить вражеское судно, просто протаранив его. Считалось, что рецепт Оккады давно утерян; как и суда, созданные с ее помощью. И – в-вот – одно из них перед тобой. А теперь самое главное! – Он подошел к левому борту и показал вниз. – Обычно, при столкновении с рифом, края пробоины топорщатся, как сломанные ребра, а здесь они даже не расщеплены, видишь?

– Что это значит?

– Я думаю, это было не крушение. Ее утопили здесь специально.

Я изумленно уставился на него.

– С чего ты взял?

– Я заглядывал внутрь. Там пусто. Совсем. Нет ни посуды, ни снастей, ни сгнивших парусов, – ничего.

– Может быть, вещи забрали, когда поняли, что шхуну не спасти?

– Да не в этом дело! Идем.

Мы спустились в каюты; теснота давила, от стен разило сыростью и холодом; гулкая капель эхом отдавалась в темноте.

– Как в брюхе у Левиафана, а? – сказал отец и щелкнул фонарем – слепящий белый луч выхватил колонию устриц на низком потолке. Винтовая лестница все круче уходила вниз. Трюм был затоплен – воды почти по пояс; но тьма здесь рассеялась – свет проникал внутрь сквозь пробоину, щедро рассыпая по стенам дрожащие солнечные блики. Отец подошел к разлому и провел большим пальцем по краю ссеченной реи; сказал задумчиво: – Ни одна стяжка не пострадала – почти хирургический надрез. Здесь, конечно, все заросло порядком, но следы еще видно, – он подсветил фонарем, – следы ударов топора, видишь? Дыру пробили изнутри.

От этих слов страх заскользил по спине.

– Топором? – спросил я.

Он медленно кивнул.

– Топором.

Мы выбрались наружу и теперь снова стояли на скользкой палубе. На мачтах, крича, расселись чайки.

– Не понимаю, – сказал я. – Если ее утопили – то зачем?

– Это шхуна контрабандистов. Ты видел пробоину? Между обшивкой и стенкой трюма тридцать сантиметров пустоты, – «двойное дно», – чтобы устроить схрон. Я думаю, эти ребята «засветились» и пытались спрятать шхуну, осторожно утопив здесь. Оглянись: эта бухта – идеальный тайник. Ее потому и назвали «Белой» – по аналогии с «белым пятном» на карте. Ни один нормальный человек не потащится в такую тьмутаракань по своей воле. Берег тут каймой обступают скалы, а выход к морю открыт только во время прилива. Но как раз в приливные часы наше сокровище и таится под водой. Чтобы увидеть «скелет динозавра», нужно сперва умудриться заплыть сюда, не наскочивши на риф, и запастись терпением.

– А почему за ней никто не вернулся? Думаешь, их поймали?

Он пожал плечами.

– Какая разница? Если честно, мне плевать, что случилось с ее прошлым хозяином. Главное, что теперь она – моя.

***

Он был капитаном военного крейсера «Петр I», наверное, самого мощного в Советской армии, но мечтал о шхуне, потопленной сто лет назад, и рассчитывал, уйдя на пенсию, оживить свою находку. Тогда я не понимал его, я не видел никакой поэзии в этой покрытой полипами, дырявой посудине; но мне нравилось делить с ним тайну.

Все изменила буря – она обрушилась на побережье ночью, 22 июля 1989 года. Когда ветер стал швырять в окна обломки шифера, отец велел всем домочадцам спрятаться в подвале, и ночь мы провели среди мешков с картошкой, выжидая, слушая гудящий грохот. Утром, покинув убежище, выйдя на улицу, я увидел пейзаж, чем-то похожий на сон археолога: город, занесенный прибрежным песком по колено, перекошенный, лишенный стекол, крыш, превращенный за ночь практически в руины. До сих пор помню фотографии в газетах: красная машина, застрявшая в ветвях дуба; яхта, торчащая из пробитой кирпичной стены. Неделю всюду воняло тухлой рыбой, потому что на сушу было выброшено еще и несколько тонн трески, которая серебрилась на поваленных деревьях и на рваных проводах.

Но мой отец запомнил тот кошмар по другой причине…

Утром он снарядился и, сказав, что идет помогать спасателям, покинул дом; а вернулся лишь спустя сутки – пьяный и подавленный.

– Ее там нет.

– Кого нет? – спрашивала мама, стягивая с него ветровку.

Но слышала в ответ лишь:

– Пропала. Пропала…

***

С началом перестройки закончилась военная карьера отца. Уходить он, конечно, не хотел, но власть менялась, и в результате должностной чехарды он был отправлен в отставку и лишен офицерской пенсии. Его подсидел более проворный генерал – с усами и без принципов.

Я был тогда еще слишком мал и не осознавал толком, что происходит. Домочадцы молча собирали вещи, а я шатался по дому, наблюдая, как медленно пустеют комнаты: со стен исчезали картины и фотографии; потные грузчики тащили мебель к выходу, оставляя на паркете красивые волнистые царапины; отец спокойно помогал им. В нашей семье не принято шуметь и плакать, и потому даже момент краха был обставлен со стоическим хладнокровием – все это походило скорее на сборы в долгую командировку, чем на прощание с Вишневым садом.

Мы переехали в маленькую квартирку на пятом этаже полуразрушенного дома, где за стеной жил вечно больной старичок, и когда он чихал, в нашей комнате раскачивалась желтая люстра. Все это, возможно, звучит слишком мелодраматично, но я, как ни странно, не ощущал трагедии, ведь мне было семь, и, даже несмотря на тесноту, сам переезд казался мне интересным приключением – не более того. В этом, наверное, была огромная заслуга мамы: она делала все, чтобы я ни в чем не нуждался.

И лишь сейчас, вглядываясь в прошлое, я понимаю, насколько сложным было наше положение; отцу приходилось браться за любую работу: утром – бармен, днем – монтировщик сцены в театре, ночью – таксист.

Сначала он, конечно, не унывал; например, устроившись охранником в сберкассу, он вечерами вслух размышлял о том, как эту контору можно «грабануть» – даже принес однажды план здания, где прямо на моих глазах набросал огрызком карандаша вероятные точки проникновения и отступления. Его тактические россказни были до того убедительны и дотошны, что мама просила его не делать глупостей.

В каждой новой работе он искал комическое, курьезное, потому что, упражняясь в остроумии, было легче мириться с окружающим равнодушием. Постепенно, впрочем, сарказм его угасал – новая жы-ызнь побеждала. Я думаю, он чувствовал это и принимал смиренно, – так человек, увязший в зыбучем песке, стоит неподвижно, ведь иначе затянет еще быстрее.

Лишь одна вещь волновала его по-настоящему – та самая исчезнувшая шхуна. Когда он говорил о ней, его руки дрожали, а голос менялся. Пользуясь старыми связями, он одну за другой снаряжал экспедиции – прочесывал леса и горы вокруг, исследовал дно акватории – отыскал десятки обломков «ненужных посудин», разбросанных минувшей бурей, – но цели так и не достиг.