Алексей Поляринов - Пейзаж с падением Икара

– Так, что случилось?

– Ты не поверишь: мне сегодня впервые в жизни уступили место в автобусе. Представляешь? В тридцать шесть лет!

– И что?

– Что значит: «и что»?

– Не ори.

– Нет, что значит «и что»?!!

– Прошу тебя – тише. Здесь тонкие стены.

– Представь! Захожу сегодня в автобус и слышу: «Присаживайтесь, пожалуйста». Смотрю – молодая красивая мадама и вдруг… уступила мне место, как будто я старикашка. Скажи, я похож на старикана?

– Э-э…

– Вот и я о том же! Я слежу за собой, ем свежие овощи. Да, сегодня я забыл побриться и одет, прямо скажем, не от Пьера Кардена (дурацкое, кстати, имя – Пьер!). Ну и что? Ведь у меня даже седых волос нет. Скажи, у меня есть седые волосы?

– Ну…

– Вот именно, вот именно! Но тогда почему она уступила мне место? Думаешь, это из-за плохой осанки?

– М-м…

– Да, ты прав: наверняка из-за осанки. У меня спина колесом. И еще я лоб морщу все время. Вот так.

Он замолчал, ожидая комментариев. Я пожал плечами:

– Скажи, а где в тот момент находилось вино – еще в бутылке или уже в тебе?

– Так, давай не будем разводить гегемонию.

– В смысле – демагогию?

– Да, и ее тоже. И вообще: я же просил выключить сарказм.

– Извини: выключатель сломался.

Петр отвернулся к окну и стал дергать за веревочку, открывая и закрывая жалюзи.

– Суханов, бога ради, оставь в покое мои вещи.

– Знаешь, что я думаю, Андрей? Я думаю, все это неспроста.

– Что именно?

– Ну, случай в автобусе. Это наверняка что-то значит.

Я закрыл глаза, я хотел спать.

– Возможно, – сказал я, – девушка уступила тебе место просто потому, что бывала на твоих лекциях и знала, что ты преподаватель. Может, это был жест уважения…

Он обдумал мои слова и вздохнул.

– Ладно, допускаю: иногда я перегибаю палку.

– «Иногда»? Ты уверен, что это то слово?

– Ох, да я не об этом! Ты не понимаешь! Здесь ведь совсем другая ситуация! Уступив мне место, эта девушка что-то изменила во мне. Она словно состарила меня морально. Я даже афоризм сочинил, слушай: старость – это не морщины и седина; старость – это когда тебе уступают место в общественном транспорте. Получается, что сегодня меня официально разжаловали в старики. Андрей, ты слушаешь меня?

– А?

– Ну что ты за человек, ей-богу! Тебе душу изливают, а ты в стену смотришь.

– Душу? – я зажмурился, сдерживая ярость, не в силах больше слушать эту ахинею. – Ты преподаватель, Петя. У тебя нет души.

Петр заговорил лишь через минуту – тоном оскорбленной невинности:

– Ты бесчувственный человек! Черствый и бесчувственный!

– А знаешь что? – я встал из кресла, шагнул к двери и распахнул ее. – Вали-ка ты на хер отсюда. После твоей «души» мне теперь комнату проветривать придется.

Повисла тишина. Он посмотрел мне в лицо – кажется, впервые с тех пор, как вошел – и вдруг удивленно спросил:

– Ты в порядке?

– В порядке. Выметайся.

– А что у тебя с губами?

– А что у меня с губами?

– Они… дрожат.

– Пломба вылетела – и зуб теперь болит. Выметайся.

– Зуб? А, зуб – это да-а-а. Это плохо, да. – Пауза. – Может, я могу чем-то помочь?

– Ты умеешь воскрешать мертвых? – вырвалось у меня.

Он всерьез задумался.

– Н-н-нет.

– Тогда ты не сможешь мне помочь. Выметайся.

– Да ладно тебе, хватит рычать, я пришел с миром…

– Пш-шел вон! Еще одно слово, и – клянусь – я пробью тебе голову настольной лампой!

– Ты чего разорался-то?..

Я шагнул к столу, схватил лампу и сорвал с нее желтый абажур (комната озарилась ярким белым свечением освобожденной нити накаливания – и тени поползли по стенам, подчиняясь движению моей руки в момент замаха).

Петр ретировался к выходу.

– Ладно-ладно, все, ухожу. Какие мы нервные сегодня…

Он выскочил на лестничную клетку, и дверь за ним звонко захлопнулась. Я медленно опустился в кресло и зажмурился. Потом открыл глаза и оглянулся, проверяя – нет ли кого за спиной. «И кого ты ожидал там увидеть?» – мелькнуло в мыслях. Лампа в руке дрожала – и ломаные тени на стенах тряслись в унисон. Зуб уже давно не болел – но странным образом теперь без этой боли было как-то пусто. Я старался дышать глубоко и уже почти пришел в себя, когда Петр вновь появился на пороге:

– Я это… сапоги забыл… босиком выбежал…

Я швырнул в него лампу, но короткий провод, натянувшись, словно поводок, отдернул ее назад – и она грохнулась на ковер, усыпав осколками турецкие узоры. Вдребезги…

***

Чтобы остыть, я вышел на улицу, накинув на плечи украденное пальто. Долго шатался без цели, потом направился к реке – увидеть мост.

Честно говоря, с мостами у меня особые отношения – только не смейтесь, пожалуйста, – я панически боюсь ходить по ним. Перейти реку по тонкому льду для меня гораздо проще, чем по мосту. Этот нелепый, нелогичный страх появился у меня в семь лет…

Как сейчас помню: мы с друзьями, Димой и Леней, решили прогулять математику. В соседнем поселке в тот день открылась выставка комбайнов, и, чтобы скоротать время, мы отправились туда.

Мы шагали по тропе, толкались, бились рюкзаками. Ступив на старый деревянный мост, я спросил:

– Этот мост называют Тихим. Но почему? Он же скрипит, как треснувшая мачта. Того и гляди развалится.

– Нет, – сказал Леня, хохоча, – он скрипит, как суставы моего деда.

– Он скрипит, как голос нашего завуча! – подхватил я, и мы стали выдумывать сравнения – одно другого глупей – чтобы описать скрип.

– Его назвали Тихим из-за странной смерти, – сказал Дима. Вид у него был предельно серьезный, и мы перестали хихикать.

– Ты о чем это?

Дима оперся на канатные перила, посмотрел вниз, плюнул в воду.

– Здесь человек умер.

– Какой человек?

– Человек, которого не слушали.

– Что?

Дима был самым старшим из нас, к тому же благодаря щербинке между передними зубами он дальше всех плевался – поэтому мы очень его уважали. Он долго молчал, словно раздумывая, потом махнул рукой и пошел дальше.

– Нет, вам рано еще это слышать.

– Что? Что слышать? Ну рассказывай! Кто здесь умер?!

Интригу он умел создать и паузу выдерживал невозмутимо – мы семенили за ним, умоляя продолжить. Наконец, поломавшись для солидности, он сделал вид, что мы его достали, и сам с удовольствием начал рассказ:

– Там, за холмом, когда-то жил человек. Звали его… м-м-м… Кира!

– Кира? Что за девчачье имя? – сказал Леня, хихикая. – Неудивительно, что он умер. Я бы тоже умер, если б у меня было такое дурацкое имя. Кира! Ха!

Дима залепил Лене звонкого леща; Леня проглотил усмешку и умолк.

– Так вот, – продолжил Дима, – Кира был проклят. Проклят с рождения. Когда он родился, врачи не услышали его плача. Когда он научился говорить, все остались к нему равнодушны. Нет, все было не так уж и плохо: родители любили его, у него даже были друзья, но стоило ему заговорить – и слова его как будто отскакивали от людей. Иногда он видел это: буквы вылетали изо рта, ударялись о невидимую стену и рассыпались на осколки. Когда он вырос, появилась новая проблема: слова стали причинять ему боль. Стоило ему заговорить о чем-то важном, как появлялось мучительное ощущение, как будто он босиком идет по битому стеклу. Он, конечно, страдал из-за этого, но вскоре привык, так же, как любой человек привыкает к неудобствам, – Дима выдержал внушительную паузу. – И это было его главной ошибкой. Он решил, что все люди такие – все мучаются из-за слов, поэтому молчат, а если и говорят, то о чем-нибудь безболезненном. Его порок стал для него нормой, влился в порядок вещей. Но все изменилось, когда Кира встретил немого.

– Что? Что изменилось? Ну говори уже!

– Кира возвращался с работы. Он шел, не поднимая глаз, разглядывая тротуарную плитку, и вдруг услышал женский голос – дама как будто разговаривала с кем-то – но Кира не слышал собеседника. Он осмотрелся и увидел двух людей. Было темно, они стояли в желтом свете фонаря. Барышня улыбалась, глядя на кавалера, который размахивал руками – словно дирижировал невидимым оркестром. «Он немой», – понял Кира и еще долго наблюдал из темноты за этой парой. Немой не мог издать ни звука, но его ладони, пальцы, складываясь в знаки, заставляли девушку внимать его бессловесным речам… Немой мог всего одним жестом выразить себя – и каждое его движение что-то значило. Неизвестно, о чем Кира подумал тогда; наверно, позавидовал немому и понял, что важно не само слово, а энергия, вложенная в него. И тем же вечером он пришел на этот мост и долго смотрел в воду. Потом снял очки и положил на край – как будто собирался ложиться спать – перелез через парапет и прыгнул. Зачем он это сделал? Никто не знает. Может быть, он хотел что-то этим сказать… – Дима снова замолчал, разжигая любопытство. – И все бы ничего, если бы ни одна странность.