Алексей Поляринов - Пейзаж с падением Икара

– Надоело бриться. К тому же, говорят, так я похож на Хемингуэя. А? – он повернулся в профиль, давая мне возможность оценить сомнительное сходство.

– Как… как ты открыл дверь?

– Открыл? Да она была открыта.

Он снова протянул бутылку.

– Держи.

Я знал, что сейчас опять получу затрещину, но сопротивляться не стал. Дядя от души засветил мне по уху:

– Это за то, что оставил на полу разбитую лампу. Из-за тебя я наступил на нее и порезался. Теперь болит, зараза.

И, помолчав секунду, он отвесил мне третий – самый мощный – подзатыльник.

– А это за что?

– Бог любит троицу.

– Отлично. А теперь, когда мы закончили с рукоприкладством, может ты объяснишь, зачем тебе револьвер?

– Какой револьвер?

– Тот, что в левой руке.

– А? А-а-а, ты об этом? Это кольт.

– И зачем он тебе?

Дядя удивленно посмотрел на хромированную поверхность ствола, словно и сам забыл о его предназначении, потом вдруг затряс головой.

– Ой, что-то мне поплохело. Пойду-ка я прилягу. Где у тебя тут комната для гостей?

Похрамывая, он зашел в мою спальню, осторожно поставил бутылку на тумбу и завалился на кровать. На левой ступне у него действительно темнели два глубоких пореза, и свежая простыня быстро покрылась багровыми пятнами у изножья.

– Ты не ответил на вопрос, – сказал я. – Зачем он тебе?

– Кто? Кольт? А, это доказательство.

Пауза.

– Доказательство чего? – Тишина. – О господи! – я схватился за голову. – Когда ты пьян, с тобой невозможно разговаривать.

– Я не пьян, я утомился. Я и выпил-то всего рюмку, остальное разлил. У тебя там пятно на кухне, на полу. Надо стереть, а то след останется.

Я почувствовал такую усталость, что потерял всякое желание разговаривать с дядей; просто махнул рукой и вышел из спальни, хлопнув дверью.

– Это кольт Андрея, – донесся приглушенный голос.

Помедлив, я открыл дверь и заглянул в темноту.

– Что?

– Кольт нашли при нем, когда он умер.

Я подошел к тумбе, взял бутылку и сделал глоток. Пойло горечью ожгло горло, и я закашлялся.

– Господи, какая гадость!

– Ты вроде бросал, – заметил дядя.

– Ага, и щас опять брошу.

Метнувшись к окну, я открыл форточку и выкинул бутылку. Раздался звон – и лай собаки. Я хотел сказать что-то, но молчал; просто смотрел в окно, на блестящие в свете луны осколки и лужу на асфальте, похожую на ртуть.

– Ты уж не злись, – сказал дядя, – но я тут оглядел каморку, пока тебя не было. Шкаф под завязку забит твоими эскизами.

– Да, я в курсе.

– А чем ты вообще на жизнь зарабатываешь?

– Какая разница?

– Чистое любопытство. Мы ведь не виделись уже сколько? Шесть лет? Семь?

– Тебе правда интересно?

– Не особенно. Но если ты начнешь рассказывать, я сделаю вид, что слушаю внимательно.

Я помолчал, глядя в окно, собираясь с мыслями.

– После Академии я долго работал реставратором картин при галерее. Но это скучно – такое дерьмо приходилось восстанавливать! Поэтому я стал экспертом по ОППИ.

– О-Пэ-Пэ-что?

– Это я так называю: ОППИ – определение подлинности предметов искусства. На самом деле – просто оценщик. Мои клиенты, как правило, богатые коллекционеры. Прежде чем купить картину, они хотят удостовериться, что это не туфта. Иногда для проверки подлинности нанимают сразу трех экспертов – и лишь после того, как все трое, независимо друг от друга, подтвердят подлинность полотна, сделка оформляется. Вообще-то и одного эксперта было бы достаточно, но коллекционеры, как правило, жуткие параноики.

– И много платят эти жуткие параноики?

– На жизнь хватает.

– Да, я заметил. А почему ты свои картины не выставляешь и не продаешь? Ты ведь мечтал стать художником.

Я отмахнулся от его вопроса и задал свой:

– Зачем ты приехал?

В темноте вспыхнул и погас огонек зажигалки, осветив его уставшее лицо.

– Знаешь, как онумер?

– Здесь не курят.

– Его хватил удар…

– Я говорю: здесь не курят.

– Да брось! Здесь вообще не живут. Так что… – он выдержал паузу, сделал длинную затяжку. – Его хватил удар, когда он был в Москве. Он ехал в трамвае, сидел, смотрел в окно и вдруг вскочил с места, стал бить по стеклу ладонью и звать кого-то, стоящего на улице. Потом рванул к выходу, толкая пассажиров. Он кричал, требовал остановить трамвай. Началась суматоха, кто-то дернул стоп-кран, но до выхода Андрей так и не дошел – просто упал ничком и отключился. Инфаркт, – дядя выдохнул струю дыма и стряхнул пепел на прикроватную тумбочку. – Скорая приехала через семь минут. Но – поздно.

Повисла тишина.

– А кого он звал?

– Не знаю. Никто из очевидцев не помнит, выкрикивал ли он имя. Но, говорят, он улыбался, как будто увидел старого знакомого.

Мы снова замолкаем, и меня вдруг охватывает паника: я вспоминаю, что три-четыре дня назад тоже был в Москве и не единожды переходил трамвайные пути.

Ну нет, – даже математически это маловероятно.

– Эй, малек, ты в порядке?

– А? – я испуганно смотрю на дядю, пытаясь сообразить, к кому он обращается. До меня не сразу доходит, что мы одни в комнате.

– У тебя губы дрожат, – говорит он, но дело не в губах – у меня свело челюсть, и я не могу произнести ни слова – зубная боль гудит, как приближающийся поезд. Секунда, две, три, четыре – и ничего не происходит – боль медленно рассеивается, как будто поезд проезжает мимо, мелькая окнами – и я вновь могу говорить.

– Когда это было?

– Что именно?

– Сцена в трамвае.

– Три… теперь уже четыре дня назад.

– Это я понял. А время?

– Время? Утром. В заключении написано: «девять сорок один», по-моему.

Я листаю мысленный ежедневник, пытаясь найти отметки четырехдневной давности, но вижу лишь пустые страницы: вместо мыслей – белые листы. Где же я был? Где? И почему меня так волнует этот вопрос? Словно ответ на него что-то изменит…

– Ну? Так ты поможешь мне? Эй, малек?

– А?

– Я спросил: ты поможешь мне?

– Помогу с чем?

– С чем, с чем – с расследованием, конечно!

– Постой, ты сам сказал, что он умер от инфаркта. Что здесь «расследовать»?

– Много чего. Андрей вел себя странно в последние месяцы: набрал кредитов в банках. Еще и кольт с собой носил. Тебе это не кажется подозрительным?

Я хотел ответить, но не подобрал слов – лишь наблюдал за красным «глазом» сигареты.

– Почему ты молчишь? – спросил дядя.

– Что ты хочешь от меня услышать?

– Ну, не знаю. Например: «Да, я хочу выяснить, как все было на самом деле».

– А если я не хочу?

– Врешь.

– Я знаю, как все было на самом деле. Его погубила глупая одержимость этим дур-р-р-рацким кораблем! Он набрал кредитов в банках, чтобы устроить очередную бесполезную, идиотскую, жалкую, глупую, нелепую, утомительную, бесперспективную, бездарную, хромую экспедицию. А теперь ты, похоже, собираешься принять эстафету.

– Да, не отрицаю, у него была идея-фикс. Но, сам подумай, ведь револьвер доказывает, что в этом деле слишком много белых пятен. Его рано закрывать.

– Да ничего он не доказывает, это просто револьвер – не надо фаршировать его смыслами. Он всегда носил оружие с собой, даже за стол иногда садился с пистолетом. Разве не так?

Дядя поджал губы – он знал, что я прав, и это злило его.

– Я тут подумал, – сказал он, – а что, если корабль действительно исчез не из-за бури? Что если кто-то еще нашел его? Что, если Андрей выследил этого человека… или людей? – он помолчал. – Это очень странно. Поэтому я и хочу закончить его дело – поставить точку.

– Знаешь, как диагностируют шизофрению?

– Причем здесь это?

– Пациенту дают несколько произвольных картинок и просят найти между ними связь. Нормальный человек, выдав пару слабых версий, отшучиваясь, вскоре приходит к выводу, что связи нет. А шизофреник мыслит иначе: он способен найти связь везде – даже между динозаврами и женскими туфлями.

– Так по-твоему, я шизофреник?

– Нет, по-моему, ты и сам не веришь во всю эту ерунду с заговорами. Ты просто хочешь оправдать его безумие.

Дядя хмыкнул.

– Ты так и не понял? Страсть не требует оправданий. Она – и есть оправдание.

– Ой, давай без этой псевдофилософской шелухи! – я всплеснул руками. – Твои слова только звучат красиво: «страсть не требует оправданий». А знаешь, как все было на самом деле? На самом деле он не просыхал неделями. А когда кончался гастрольный тур по вытрезвителям, начиналась очередная эпопея под названием «В поисках утраченной шхуны». Поэтому я и перестал с ним общаться – надоело терпеть запах спирта и болтовню о «Летучем Голландце», – я помолчал. – «Страсть не требует оправданий». Ты хоть сам слышишь, как пошло это звучит? Это лозунг маньяков. Он не применим к реальности.