Александр Лекаренко - Крылья

— Только между нами, — сказал Рубин уже у дверей, пожимая профессору руку, — Когда сбудется пророчество? — Скоро, — печально ответил Соломон.

Как и много лет назад они встретились у ворот тюрьмы, но судьба поменяла роли и стороны света.

— Я думал, они дадут мне миллион и скажут большое спасибо, — говорил Гуссейн в такси по дороге в аэропорт, — А вместо этого оказался в тюрьме, вот их еврейская благодарность, хорошо хоть фиксы не выбили. — Ты старый дурак, — сказал Рубин, — Как тебя вообще угораздило? На хлеб не хватает? — Черт попутал, Йося. Или может быть, ихний Иегова захотел, чтобы я вернул эти проклятые шкуры в Израиль.

— Гуссейн, — спросил Рубин уже в самолете, — Ну, ты скажешь мне, какой грех ты на самом деле взял на душу, с кого ты содрал эти шкуры? — Клянусь Аллахом, не убивал! Я за всю свою жизнь убил всего семерых, они все были подлецами, клянусь могилой отца. — Но как они к тебе попали? — Война была, Йося. Я ничего особенного не хотел, я просто сидел на перевале и брал пропускные с чеченцев, которые шли на нашу сторону. Услышал стрельбу, вечером дело было. Утром послал туда людей, посмотреть. Они вернулись и сказали — лежат какие–то убитые. Я сам туда пошел — да, лежат, на караимов похожи. Начал шарить биноклем по горам, так, на всякий случай. И увидел этого. Он лежал на леднике и прижимал к себе мешок, как родного ребенка. Конечно, я подумал, что там деньги или еще чего. Залез туда, нашел в мешке шкуры, почему их не взял себе шайтан? Потом уже знающие люди сказали, что это караимский Коран, что его можно задорого продать евреям. Где я их возьму, евреев? Ну и пришлось лететь в Израиль, чтоб они проиграли войну, неблагодарные. А тот караим сам замерз, дырок на нем не было. Он сдуру на ледник полез, в темноте или, может, другой дороги ему не оставили, там и замерз, старик уже был. Я так и не разобрался, кто на них напал, и русские могли быть, и чеченцы, и наши, не знаю и куда их, вообще, несло, тоже не знаю.

Самолет приземлился ночью, и они поехали ночевать к Йосе, дверь открыла Аликс. — Ну, ты даешь, — говорил окосевший после пятой рюмки коньяку Гуссейн, когда он вел его наверх, в спальню, — Где ты взял такую девку? — «Если бы я знал», — подумал он, спускаясь вниз по лестнице.

Аликс сидела у камина, глядя в огонь, и он в очередной раз изумился ее умению быть. Она не нуждалась во множестве суетных жестов и ритуальных телодвижений, которые совершает человек, бессознательно заявляя о своем праве, находится здесь и сейчас. Ей не требовалась сигарета, стакан, покручивание в пальцах зажигалки или покачивание носком туфли, ей не нужно было что–нибудь жевать или что–нибудь пить, чтобы устроиться в психологическом пространстве и времени, — она сама организовывала это пространство вокруг себя, самим фактом своего присутствия. Она просто сидела и смотрела в огонь и была абсолютно естественна, как кошка.

— Я нравлюсь вам? — спросила она, не оборачиваясь, и он вздрогнул, ему казалось, что он спустился с лестницы бесшумно. — Да, — сказал он и прокашлялся, потом подошел и сел в кресло напротив нее, — В той мере, в какой позволяет возраст и чувство меры. — Красота — это мера, — сказала Аликс, — Красота не существует сама по себе, она есть то, что вы отмеряете вашей собственной мерой и присваиваете себе, отбирая у мира. Способность к красоте — это способность осуществлять власть. Вот почему в этом мире больше нет настоящих властителей — одни менялы. — Кто вы такая, Аликс? — Глупая девчонка, которая пытается охмурить зрелого мужчину, — она тихо рассмеялась, — Вы хотите умереть красиво, Йосиф? — Очень хочу, — он попытался вложить в усмешку долю сарказма. — Вы умрете красиво, я вам обещаю. — Он почувствовал, как на затылке поднимаются остатки волос, но сказал с той же усмешкой, — Все зрители останутся довольны? — Вы — единственный зритель и единственный актер, вы даете представление для себя, где все те статисты, что прошли через вашу жизнь, где они? Где, Гуссейн? Он будет спокойно спать, если вы умрете прямо сейчас. Так чем ваша смерть отличается от вашей жизни? — Отмеренной мне мерой, — ответил он, — А смерть — безмерна. — Тогда вы, возможно, никогда не умрете, — сказала Аликс, — По мере вашей веры. И будете вечно играть ваш одинокий спектакль в луче вечного проклятия. Смерть без конца, — что может быть красивее?

— Я лечу на Урал за камнями, — сказал он, проводив Гуссейна и вернувшись из аэропорта, — Хотите со мной? — Конечно, хочу, — ответила Аликс, — Я никогда не была на Урале.

— Я была уверена, — говорила Аликс в самолете, — Что на Урале уже и нет камней, все забрали еще царские сатрапы. — В те времена, — ответил он, — Не было таких технологий, как сегодня. А сегодня нет такого спроса на камни, какой был в те времена. Поэтому они будут лежать там еще тысячу лет, на наш век хватит. А вы знаете, что на Урале добывали алмазы? — Неужели? — Да. Первый алмаз был найден в 1829‑м году в районе Биссерского завода, затем их находили возле Крестовоздвиженска, Троицка и в так называемой Кочкарской системе. По данным «Горного Журнала» за 1858‑й год на одном только Крестовоздвиженском золотом промысле в период с 1830‑го по 1858‑й годы был найден 181 алмаз, общим весом в 80 каратов. Это немного, но ведь их и не искали специально, а находили при добыче золота. — И что же дальше? — А ничего. Все как–то постепенно заглохло. Да и кто станет ковырять камешками там, где можно взять миллионы тонн массивных ископаемых и быстро, карьерным способом? Обыватель полагает, что золото и алмазы — это очень выгодно. На самом деле, это мелочь по сравнению с железом, углем, бокситами, не говоря уже о нефти. Они являются истинным богатством, а золото и бриллианты — просто его переходящие символы. — Говорят, в мире осталось нефти всего на двадцать лет, — заметила Аликс. — Это — для мира, — усмехнулся Рубин, — А для того, кто ее отмеряет миру, по мере своего хотения, хватит и на тысячу. Близится время, когда люди отдадут жен и детей за нефть. Потому, что без нефти не будет ни жен, ни детей — цивилизация, выросшая из нефтяной скважины, засохнет вместе со всеми своими плодами. — Есть другие источники энергии. — Они есть. Но цивилизация, ориентированная не нефть, к ним не приспособлена. Вы не можете использовать электроэнергию в автомобиле, в котором стоит двигатель внутреннего сгорания. Нынешняя цивилизация, ориентированная на нефть теми, кто отмеряет нефть — это двигатель внутреннего сгорания, в котором сгорает мир, в своем бессмысленном движении черт знает куда.

Они приземлились в аэропорту Екатеринбурга и через три часа пробирались в джипе вдоль речки Токовой по чему–то, слегка напоминающему дорогу. — Этот рудник, он принадлежит вам? — спросила Аликс. — Нет, не мне. Он ничейный, его владельца нет с нами уже лет сто. Но там работает артель, в которой я являюсь пайщиком и потому имею право на лучшие камни, — он усмехнулся, — Если успеваю до них добраться.

Такое можно было увидеть только в кино. В глубь горы уходила наклонная штольня, кое–как закрепленная бревнами, туда было страшно смотреть, не то, что заходить. Свой свет старатели носили с собой в бензиновых лампах, никакого электричества не было и в помине. С одной стороны от входа в штольню высилась гора свежей породы, с другой — навалом, прямо под моросящим дождем лежали куски малахита. — Это ему полезно, — пояснил Рубин, — Малахит набирает цвет от холодной воды. Здесь, — он махнул рукой в штольню, — Добывали когда–то медную руду, малахит растет в медной руде. Она и сейчас есть, но бедненькая, малахит тоже не ахти какой, но другого нет. Там, — он махнул рукой в чащу леса, — Есть еще старый золотой прииск, золото, конечно, выбрали, но особо старательные находят в отвалах неплохие аметисты. Потом мы все это посмотрим, а сейчас пойдемте, перекусим.

Они сели вдвоем под навесом за длинный стол из неструганных досок, рабочие были в шахте, им еще не подошло время обедать, но полчаса назад все собрались возле машины, и Рубин раздал каждому по десять пачек «Примы», по большой пачке чаю и по полкило карамели. — Я им ничего не должен, — пояснил он Аликс, — Но я сам работал на таком же руднике, знаю, каково оно.

Чернозубый мужик, дико заросший бородищей, поставил перед ними по кружке черного, как деготь, чаю и здоровенную сковородку дымящегося мяса. — Лосятина, — ухмыльнулся Рубин, — Охотятся помаленьку. — Когда они, почти давясь от наслаждения, прикончили сковородку обалденно вкусной лосятины с черемшей, запив ее тягучим от крепости чаем, к ним подошел тот же бородатый кашевар и протянул на бугристой ладони сине–зеленый кристалл ромбической формы, — Держи, хозяин, подарок. У твоей…, — он запнулся, а потом сказал то, что вертелось на языке, — Девки глаза такого же цвета. — Держи, Захар, — не задумываясь, Йосиф сунул руку в карман и достал золотую зажигалку, — На подарок есть отдарок. — Что это? — спросила Аликс, когда старатель, поигрывая красивой цацкой, отошел от стола. — Уральский хризоберилл, — ответил Рубин, рассматривая неуловимо меняющий цвет камень, — Иначе называемый александритом, в честь в Бозе–почившего государя императора Александра II Освободителя. Их добывали поблизости отсюда, на речке Большой Ревт, там были изумрудные копи, а хризоберилл соседствует с изумрудом. Не все добыли, надо полагать, ели Захар раскопал этот камешек. Кристалл такой формы, — он положил александрит на ладонь Аликс, — Очень редкая вещь. Носите, на счастье.