Сергей Солоух - Игра в ящик

– Да.

Братишка Игорек заночевал? Сидит у телефона, ждет верного сигнала от подруги? И снова не похоже. Голос не гнус новато-наглый, а спокойный и очень уверенный.

– Кто это?

– Андрей.

– Какой Андрей, это... – Роман невольно повторил номер своего домашнего южносибирского телефона.

– Да, вы не ошиблись, Роман Романович, – ответили тотчас же из ночной Сибири, – вы не ошиблись, вы правильно набрали номер. А говорит с вами Андрей... Андрей Петрович Ровенков. А чтобы вам больше так не удивляться и не беспокоиться, я вас очень прошу, очень, больше никогда сюда... вообще Марине Олеговне не звонить. Забыть о ней. Договорились?

Рома вышел в майскую ночь тенью. Его качало и бросало. Он не понимал, не видел, куда и зачем движется. Не понимал и человек, катившийся ему навстречу по гулкому подземному переходу.

– Подцепа, – пробормотал прохожий, останавливаясь, протягивая руки, откидывая голову, – убили... убили человека...

– Откуда... ты... – оторопев, остановившись спросил Роман у неизвестно как, откуда вдруг явившегося перед ним здесь и сейчас, до синевы, до купоросных белков и щек бухого, пьяного Мунтяну.

– Так я там был... у меня на глазах... девчонка убила пацана... нашего ляжка... Олежку... тезку моего... Олежку Редкозуба... вместе тягали штангу... такой удар, такой удар... ногой... в висок... одно касанье, как об трамвай... а сама... сама, Подцепа, ты не поверишь... на вид куренок, куренок, тьфу, и больше ничего...

– Где?

– На митинге отказников, нас попросили, мы пришли...

– Кто попросил, кто мы...

– Ну мы, ляжки, ребята наши миляжковские... – И тут в сварившихся в спирту мозгах Олега что-то расклеилось совсем, морковные его глаза зажглись заячьим, диким светом, и он, схватив Подцепу за рукав, пролепетал умильно и счастливо: – А ты знаешь, ты знаешь, например, что такое по-молдавски мунтя? Знаешь? Мостик. Я Мостиков. Я Мостиков...

Подцепа оттолкнул безумца, оторвал от рукава, ударил в грудь и вылетел, через ступеньку, сразу две, скачками в сверкающую искусственными огнями московскую ночь, проглотившую луну и звезды, землю и небо, слова и мысли, и полную лишь лая, со всех сторон несущейся, рвущей, ломающей и убивающей собачьей разноголосицы.

Допивая утренний кофе у приоткрытого окна, глотая черную, густую, как концентрат смолы и никотина, жидкость и выпуская невесомый, акварельный, всем телом отфильтрованный дым «Житана», Роман заметил внизу во дворе Борю Катца и еще раз подумал, что квартиру надо продавать. Съезжать отсюда.

С начала лета эта простая мысль ходила в голове, как рыбка. То исчезала под суповыми плотными слоями будней, то возвращалась на поверхность легкой, серебряной, секундною искрой. Самое время, теперь, когда учеба Димки в Долгопрудном закончилась естественным, законным образом и осенью он снова будет жить с Романом. Не приезжать по выходным, заваливаться, залетать, как птичка в форточку, словно нечаянно, а жить с отцом. Пить кофе по утрам, есть хлопья, мюсли, слушать многоголосое, как вода в кране, «Эхо Москвы», во двор спускаться, чтобы завести машину. Прогреть, а после и уехать вместе, сев бок о бок. Вот только не курит сын. Совсем. Но это Ромке даже нравилось. Сын его, Дмитрий Романович Подцепа, не курит.

И не косит, ни правым и ни левым глазом. Смотрит прямо и ясно, наверное потому, что физик, а не математик. Как-то иначе они концентрируют внимание, без внешних, таких смешных, не поддающихся леченью проявлений.

Роман ополоснул чашку и поставил в сушку, закрыл окно и обесточил мыльницу приемничка. Катц маялся внизу возле подцеповской синей «восьмидесятки». Часы показывали без шести девять. Роман Подцепа пожал плечами. Во всех смыслах лишний, нелепый человек Борис Аркадьевич Катц. Ткань времени и кожа пространства кроились без всякого расчета и учета его возможного возникновения. Два карапуза. Он и его Ирка. Всегда коробят, вытягивают, искривляют, насилуют своим присутствием пальто реальности. Довесок. Худыми, совсем юными не понимали, куда и как с фасоном притулиться, ну а сейчас двум колобкам, анекдотически шарообразным, плюшевым и вовсе места нет ни в рукаве, ни в накладном кармане повседневности.

Договорились же вчера определенно и однозначно – в девять утра, нет, Боря выкатился баскетболом без пятнадцати и сам себя теперь выгуливает, как обожравшегося фокстерьера. Один шажок вперед и два назад.

Роман задушил узлом пластиковый мешок с мусором. Проверил ключи и вышел.

Еще в пору первого научно-технического кооператива Левенбук заманил Катца вместе с деньгами его израильских, по выражению злого на язык Караулова, раввинов. Боря и сейчас числится заместителем директора в большом и многофункциональном ООО «Терра Плюс», таким же, как и Р. Р. Подцепа. И что-то вполне весомое А. Л. ему отстегивает, лишь бы сидел здесь, на Фонковском, и лишний раз не беспокоил по поводу отчетности для своих набожных ближневосточных родственников.

Неделю или две тому назад Ирка, способная, как оказалось, беременеть лишь сладким и мучным, в очередной раз где-то на даче в Кратово ободрала о сосны бок катцевского прожорливого и бессмысленного, как вся эта нескладная семья, джипа «Чероки», и Боря, за какой-то праздной нуждой собравшийся в Москву, попросил Ромку его подбросить.

– Прямо с утра позвонили, – радостно мяукнул Катц в ответ на Ромкино «привет», – прямо в восемь...

Он даже всплеснул ручками, от года к году как будто укорачивающимися, прямо пропорционально привесу щек и живота.

– Да кто же себе такую бестактность позволяет? Тебе – и прямо в восемь?

– Ну эти, как их, армяне-кузовщики, Самсон. Как обещали, можно забирать, готово...

«Ах, вот как, залудили, запаяли, грунтовкой формы вывели...» – сообразил Рома и обрадовался. Назад, по крайней мере, поедет один. Роман Подцепа не любил попутчиков, даже таких, не слишком разговорчивых, просто выдавливающих воздух, как Б. А. Катц. Чужие мешали ему думать долгой дорогой через все Миляжково и пол-Москвы. Он до сих пор любил мечтать и строить планы, Роман Романович.

И только один-единственный человек на белом свете не мог кляксой непрошенного присутствия испортить любимый, теплый кисель прекрасного процесса. Сынок. Димок Подцепа. Дмитрий Романович. Гибкий, худенький, внешне похожий на Маринку, большеглазый, он унаследовал сосредоточенность и твердость Ромки. Непобедимость кержака. И тут же любовь к расчетам будущего. Планированию, определению целей и задач, длительной подготовке, разбивке на стадии, этапы, контролю исполнения... Мечтатель, такой же точно фантазер, как кривоватый медведь-папаша, он, рядом находясь, поблизости, не только не мешал, наоборот, всем телом прижимаясь к боку, к плечу приткнувшись, почти слившись, усиливал, делал совсем уже реальным воображаемое завтра, как будто освещал чудесно рассчитанное и загаданное будущее особым, только Роману видимым светом и согревал родным, своим, подкожно ощущаемым теплом. Только он один, Димок Подцепа.

И сколько их было за эти годы, таких поездок в мечтах, сынок и папа, еще на общественных колесах, сначала электричкой, потом метро, а после такси или маршрутка на Талдомскую. В мечтах о том, чтобы никогда уже не ездить, ни вместе, ни по отдельности, туда, в НИИ педиатрии, ни через Войковскую, ни через ВДНХ, ни через Петровско-Разумовскую.

Девять лет тому назад, в июне восемьдесят девятого, пожарный, по наследству перешедший к новому хозяину стола телефон зазвонил перед заведующим сектором мат. методов, кандидатом технических наук Романом Романовичем Подцепой. Завибрировал, затрясся так, словно бы ток не потек своим положенным путем по проводам, а стукнул вдруг, ударил помидорного, как неумелого монтера, всеми вольтами.

– Они убились. Ночью со всей дури заехали на этой их пятере прямо под каток...

Подцепа даже не спросил, кто именно убился, заехал со всей дури в безбрежное железо ночи, настолько это было самочевидно и логично, он лишь одно в красную трубку крикнул:

– Сами? Вдвоем? Одни?

– Да, Димка дома, со мной остался, еще не знает. А они знака не заметили, взять влево, на дачу ездили, к Толченкину на день рождения...

Остальное Романа просто не интересовало. Толченкин или Крученкин, дача, день рождения или свадьба. Он должен приехать туда первым. До тещи. В чем был, только заняв денег у всех, у Гарика, у Моти, но главное, легко и просто, у завернувшего по счастью в сектор левенбуковского аспиранта Автандила Чавтурия, и прямо из ИПУ на перекладных в аэропорт. И улетел, успел, вечерним рейсом. Южносибирским утром встречал его все тот же, когда-то презираемый, бессмысленный, а ныне ставший внезапно самым близким и нужным человек, Игорь Иванцов, Маринкин брат. Он же, сто лет прописанный в порту бомбила, ловко оттер ментов, зачем-то вдруг пожелавших у приезжего растрепанного человека без вещей проверить документы:

– Чего это они?