Александр Щёголев - Раб

Человек стремительно превращался в бомжа, а если по-русски, то в обычного бродягу. Да и кем иным мог стать этот выползший из Кельи слизняк?

Ранним утром, спускаясь с чердака в мир, он увидел знакомую дверь.

Он не поверил глазам. Не может быть! — засмеялся. — Не может быть!

Продолжая безудержно смеяться, человек подбежал, положил руки на упругий дерматин, согнувшись в поясе, припал губами к железной ручке — обезумевший от радости, бормочущий невесть какие глупости.

Келья снизошла к его мольбам!

Дверь была открыта. Впрочем, если бы она оказалась заперта, человек сломал бы замок. И он вошел, и вновь попал в привычный полумрак; долго стоял на пороге, блаженствуя, вдыхая чудесный воздух, здороваясь с жилищем, так опрометчиво покинутым им день назад, и опять плакал…

Впервые он был счастлив.

все же я достиг его.

Да, братья неведомые, я вернулся. Точнее — Келья позволила мне вновь войти сюда. Мир ослепил, оглушил меня, мир во второй раз раздавил во мне уверенность (ранее это сделала Книга), и лишь бесконечная милость Кельи подарила спасение. Я теперь ясно вижу дверь — вот она, рядом с ложем моим, — но никогда я не притронусь к ней, никогда не воспользуюсь ее предательской услугой. Я счастлив.

Увы, я вернулся один, не удалось мне привести сюда кого-либо, не удалось вытащить друга. Друг мой исчез с лестничной площадки, и некоторое время я тешил себя надеждой, что Келья открылась перед ним, что он вполз в нее и отныне живет рядом со мной — просто я его не замечаю, просто не пришел еще миг встречи. Но это было слишком маловероятно, и я быстро расстался с подобной иллюзией. Нужно смотреть правде в глаза: Келья не приняла моего друга! И едва не отказалась от меня самого.

Тогда я назвал друга своего падшим. Я употребляю это слово в значении «безнадежно болен». Не знаю, в чем его истинный смысл, но в данном случае оно показалось мне наиболее точным.

Зачем я перебиваю самого себя?

Итак, мое предназначение… Я оказался недостоин его. Но почему? Трудно… Трудно признаться. И все-таки заставлю себя сказать. Главной моей ошибкой стало то, что я уверился, будто бы очистился. Самообман, жалкий самообман! Я грязен. Был таким, есть и вряд ли смогу быть иным. Я грязен, низок, мерзок, потому и не далось мне назначенное. Грязен, низок, мерзок — это не пустое самобичевание. Лишь почувствовав и запомнив эту горькую истину можно рассчитывать на что-то большее, нежели милость Кельи.

«Я грязен, низок, мерзок», — вот она, формула покоя.

Все описанные ощущения и мысли вошли в меня в первый же день после возвращения. Это произошло естественно и безболезненно, и вообще, это явилось неизбежным итогом пережитых страданий: слишком долго я терзал себя вопросом — кто я и зачем я. Формула покоя позволила забыть страшные вопросы. Знали бы вы, братья неведомые, как сладостно было повторять найденную фразу! Я твердил ее весь день, мысленно и вслух, испытывая удивительное умиротворение, я мгновенно влюбился в ее завораживающую музыку, без колебаний покорился ее колдовской мощи. Я был счастлив. Потому что стал, наконец, спокоен.

Впрочем, от того состояния души, которое я называю «Покоем», меня отделяли ночь и еще один день.

Ночью мне приснился сон! Никогда в Келье мне не снились сны, только видения испытывали мой рассудок, а тут… Огромный дом, размеры которого просто необозримы — ни ввысь, ни в ширину. Все имеющиеся в нем квартиры — это Кельи. Неисчислимое множество комнат, неотличимых от той, что приютила меня! Люди, входящие в дом и выходящие из него, четко разделялись на три потока — одни неторопливо вступают сюда обычным образом, другие выбегают из дверей, радостные и взволнованные, третьи ползут к дому на коленях. Последовательность действий, происходящих здесь с людьми, однообразна и сурова. Сначала приход в какую-нибудь из комнат, затем торжественный процесс выхода, и в итоге — жалкое возвращение обратно. Происходит это в бешеном темпе, поэтому подробности рассмотреть не удается, только фрагменты ловит мой взгляд: лицо, полное недоумения… лицо, освещенное Пониманием… лицо, искаженное тоской… воздетые вверх руки, шепчущие губы… слезы, слезы, слезы… Мучительно долго длилась описанная фантасмагория. Измученный мельканием тягостных картин, я закрывал глаза, но все равно продолжал ясно видеть непрерывную смену чувств человеческих — удивление, радость, страдание. Между тем, чуть поодаль к дому тянулись вереницы каких-то очень странных существ, вовсе не похожих на людей, но организованных подобно людским потокам. Точно так же вползали они в дом, затем живо выползали обратно, чтобы немедленно занять место среди возвращающихся. А совсем далеко, в туманной дымке, была видна похожая суета тварей и вовсе невообразимой наружности… Такой сон наполнил мою первую ночь обретенного счастья — сон поистине Вселенского масштаба.

Проснулся я оттого, что кто-то тыкал мне в лицо холодным пальцем. Конечно, это было всего-навсего иллюзией, на самом деле меня разбудили срывавшиеся с потолка капли воды. Взбудораженный сновидением, спросонья туго соображающий, я привстал и подумал в испуге: «Дождь?»

Действительно, это явление походило именно на дождь — капли падали равномерно по всей Келье, и довольно-таки интенсивно. Я вскочил, сорвал с себя куртку и заботливо укрыл Книгу. Потом забрался под стол. Что это значит? — задавался я вопросом. Мне было не по себе. Ошеломляющая догадка едва не привела к травме: скрюченному под столом человеку трудновато встать, не попытавшись предварительно вылезти.

Это слезы! — я понял вдруг смысл происходящего.

Келья плачет!

Она плачет! Плачет!..

И тогда я вылез, разделся и лег, доверчиво подставив тело благословенной влаге.

Привычка размышлять, растянувшись на шуршащем матраце, сделала свое дело. Я быстро успокоился и принялся анализировать новые чудеса. Виденный ночью сон я истолковал без особенных мозговых затрат. Очевидно, не одному мне открылась Келья, много людей побывало здесь до меня, вполне вероятно, что и сейчас немало отшельников обитает в условиях, сходных с моими. Собственно, это я предполагал и раньше. А вот то, что все отшельники, постигшие предназначение и вышедшие в мир, приползают на коленях обратно, явилось для меня неожиданностью. Конечно, этот факт наводил на грустные обобщения, в очередной раз показывал, как мал человек в сравнении со злом, но не мне было расстраиваться и бичевать человеческую слабость: всего лишь день минул с тех пор, как я сам вернулся сюда. К тому же, насколько я понял, так происходило везде, не только у нас — везде, где действовала Келья. И я поразился: какова же сила слов Твоих, Книга, какова же сладость воздуха Твоего, если каждый выходящий неизбежно стремится вернуться!

Келья плакала. Шел легкий дождик, переходящий иногда в морось. Слезы лились с потолка беспрерывно, наполняя комнату вкрадчивым шепотом, стекали по стенам, капали со стола, слезы покрывали пол сплошной лужей. Когда я не выдержал и принялся закоченевшими пальцами нашаривать под собой одежду, дождь постепенно пошел на убыль и вскоре прекратился совсем.

Почему Келья плакала? Эту загадку я так и не решил. Ведь я вернулся! Я счастлив! Почему же она плакала? Единственный разумный ответ, приходивший мне в голову, был таков: от радости. Других вариантов я не видел.

Горела свеча — ни одна капля не упала на нее. И я встал, и я прошлепал босыми ногами к столу, с трепетом сознавая, что ступаю по слезам Твоим, о-о… сел на табурет, высвободил Книгу из намокшей куртки, придвинул к себе, открыл наугад, всмотрелся в страницу…

Я открыл Книгу где-то в конце и обнаружил что там… обычный рукописный текст! Затем, лихорадочно листая страницы, увидел: текст написан разными почерками, на разных языках, от древнерусского до английского, и я понял — здесь писали люди. Такие же, как я. Мои предшественники. Мои братья. И я понял… Стоп! Сначала спросил себя: а не стал ли я господином?

Или нет? Что случилось раньше? Плохо помню: странный тогда был день. Итак, я спросил:

— А не стал ли я господином себя бренного?

И с восторгом ответил.

— Да! Да! Да!..

Или это не я ответил?

Я вернулся в Келью, потому что не смог жить без добра. Добро есть понимание и правда. И самоотречение. И свеча, в которой сгорает все ненужное. Добро есть несгибаемая вера в Нее. Я понял, что я грязен, низок, мерзок, и сознание это дало мне право считать себя приобщенным… Что я несу, какое у меня «право»! Просто я стал рабом всеобщего добра, а значит, и господином себя бренного. Просто я готов на все. На что? На все. Только подскажи…

Так я размышлял, сидя за столом. Или в этот момент я лежал на тахте? Тьфу! Я хотел сказать — на скамье?

Я отчетливо понял, что люблю Келью, да-да, как ни забавно это звучит. Никого раньше не любил, кроме себя, точнее, кроме своей капризной плоти. Всецело принадлежал себе, одному только себе. Я был рабом. А теперь, кого я люблю теперь? Как это — кого!.. Боже, о чем я?