Татьяна Чекасина - Ничья

– Мама… Мамулька… Какая ты у меня дурочка! – сказала Томка ласково.

– Так это не то? Не так? Не он? Ну, прости, не знала, как-то случайно подумала…

Как сгорает от стыда Вера Алексеевна смотреть забавно. Придумала: первая любовь! Прямо как у Тургенева! Там, вроде, и отец, и сын влюбились в одну девчонку. И, вдруг, взглянув в лицо матери, растерянное, доброе, полное восхищения своей такой прекрасной и умной дочкой, Томка серьёзно сказала:

– Мама, я, правда, очень люблю одного человека. – И дальше стала шептать, будто кроме них в квартире есть подслушивающее устройство. – Мне так тяжело от этой любви, мама… Потому и в люк упала… Это не любовь, это какая-то пытка… Я совсем не властна над собой, совсем, а ведь ты знаешь, какая я волевая, такую ещё поискать… была… – Весь этот день, ещё до падения в люк, когда стояла у стола, вертела в пальцах кусок провода (а за спиной-то была пропасть!), хотела разрыдаться, как следует! – Да, я ужасно, сильно люблю, я не могу, не могу терпеть эту любовь! У меня нет сил её терпеть! – выкрикнула она и, наконец, разрыдалась.

Вера Алексеевна смотрела на свою дочь так, будто не верила тому, что с ней творилось, будто Томасик устроила всё это нарочно, будто решила комедию ломать… Но вскоре поняла: правда. Это была самая настоящая правда, которая часто синоним горя и… любви. Томке самой не вполне верилось, что с ней происходит такое… Когда это было высказано вслух, то стало понятно, до чего всё серьёзно, ну, как болезнь неизлечимая, как смерть… Если бы ей кто-то сказал, например, Галка Мельникова, что она будет так выкрикивать, размазывая остатки туши по щекам, что она забудет о том, какая она красавица, какая она непреступная и довольно жестокая красавица, то она бы не поверила… Именно такая у неё слава во всей школе и в обоих дворах, и в нашем, и в соседнем. Все эти мальчишки, все эти юноши вокруг, – для неё простая добыча: звонят, под окнами торчат, бегут следом, а ей всё это очень смешно!

И вот пришла в НИИС, а там тоже, но взрослые мужчины, один, второй, третий, но (ха-ха-ха!) она привыкла, что сама из себя представляет широко раскинутую сеть, паутину, ловушку. Если попадает туда кто-то, она просто наблюдает, как барахтается он возле, погибая… И Вера Алексеевна отлично знала свою дочь. Она в начале Томкиного расцвета гордилась её неприступностью, но чем дальше, тем больше смотрела на неё в страхе, как на чудовище. Вот уж восемнадцать лет… Среднюю школу Томасик закончила поздно, потому что в первый класс пошла почти с девяти. Вера Алексеевна её и дальше хотела обучать дома. В первый класс Томасик пришла, умея читать, писать и считать. Но сил у матери не хватило на продолжение родительского подвига. Интересно, что побыв какое-то время отличницей, Томка скатилась до троечницы и застряла на этой отметке навечно. Поражённо смотрела мать на свою плачущую дочь. Просто в ужасе. Она бы скорую помощь вызвала: заберите! Она у меня совсем-совсем больна…

– Погоди, Томасик мой, красавица моя, – шептала Вера Алексеевна, обнимая своего ребёнка, – это же хорошо…

– Чего тут хорошего! – взвизгнула Томка. – Я уже в подвал упала из-за этого!О том, как и куда она ещё упала, дочка пока не поведала матери, а потому та утешала её, будто перед ней была невинная овечка. Словом, ничья. Но она была чьей. В том-то и дело. И всё это началось не сегодня, и не вчера, а почти два месяца назад, ещё до поездки в колхоз на уборку картошки.

…В то незабвенное утро, когда они пришли вдвоём к Гуменникову, за чаем шла речь не только о том, что Томасик, якобы, дурочка (фигура, лицо, наряды – главное, а вот Бином Ньютона – чушь собачья), ещё речь шла о «профессии». И Вера Алексеевна, будто дававшая отчёт Гуменникову в том, как она безобразно воспитала и вырастила дочку, буквально похвасталась тем, что Томасик ведь умеет кое-что: она умеет печатать на пишущей машинке «слепым методом»! Да, да, не двумя пальцами, а всеми десятью. Она в этом оказалась ужасно способной! И даже о том рассказала мать, как с работы привезла списанную машинку под названием «Башкирия», ужасный агрегат, где половина литеров западала, остальные печатали криво. Кое-как втащил эту рухлядь шофёр такси. Потом был найден мастер золотые руки, который выгнул литеры обратно, и стала эта утиль печатать. И Томка тренировалась. Ей самой просто очень нравилось смотреть на свои руки, как они нажимают клавиши. Слепому методу она обучалась в школе, где последний год велась усиленная «профориентация», девочек учили печатать. И этот метод Томка никак не могла освоить. Её тянуло подглядывать в клавиатуру, и от этого пальцы путались и сбивались. Но ей поставила тройку преподавательница, тонкая в талии немолодая женщина с крупной от волос головой и с горбатым неженским носом. Зато руки у неё были – загляденье. Томка все уроки наблюдала за её руками. За время учёбы она переняла почти все «удивительные» жесты, поражающие пластикой. Перед зеркалом тренировалась, копируя учительницу, будто собиралась сыграть её на сцене…

…Кстати, насчёт сцены. Однажды в школу пришёл на встречу с учащимися режиссёр. Пока он рассказывал о своей работе, не сводил глаз с ученицы Тамары Колясниковой. Приметил её ещё в коридоре. Они вместе дошли до класса при утихшем школьном звонке. В театральном училище, куда этот режиссёр велел ей срочно прийти, солидные дядьки и тётки попросили её прочесть басню, стихотворение и что-нибудь станцевать. Это не было экзаменом, просто режиссёр этот с двойной фамилией Соколов-Можайский собрался ей протежировать на будущем экзамене и по-дружески уговорил коллег-преподавателей посмотреть Томку. В итоге он сам скривил лицо, как от кислого. С такими же унылыми лицами сидели его коллеги и, видимо, после ухода Томки он получил от них нагоняй за то, что отнял время даром. Но сам он не терял надежд, о чём уведомил по телефону. По его просьбе она пришла на каток, где режиссёр твёрдо стоял на коньках в надежде, что вызванная им на свидание старшеклассница не сможет твёрдо стоять на льду, и он станет возить Колясникову сам, точно в коляске, по всему катку на смех другим. Томка хорошо каталась и убегала от него, а за кофе с булочкой в буфете катка проникновенно глядела в глаза этому старому козлику до его полного смятения. На выходе с катка они поболтали немного. Он обрадовался, узнав, что она совершеннолетняя и пригласил в гости, где рассчитывал на постановку сцены с объятиями. Но, увы, объятий не вышло, и он, обозвал её «фригидой». Томка в трамвае смеялась всю дорогу. А дома ей стало немного обидно: может, старый ловелас прав? И почувствовала себя неполноценной девушкой Тамара Колясникова. В тайной книжке, которую читали все девчонки в классе, это явление упоминалось. Но с матерью, конечно, никаких таких разговоров нельзя было вести. Это же наивный человек, вряд ли читавший книгу: «Половая жизнь во всём многообразии». Да, похоже, – решила Томка, она от природы холодная. Доказательство: представить невозможно, чтоб она могла подчиниться воле какого-то другого человека, мужчины. Другое дело – крутить этим мужчиной так, чтоб он крутился, словно на коньках, изображая из себя подержанного, но ещё смелого фигуриста… Да, она ненормальная. Думать так было обидно.

«Что ж, прекрасно», – бодро сказал Гуменников и вызвал к себе в кабинет заведующую машбюро. Если понравится, то Томасик будет там работать, хотя учиться надо, учиться и ещё раз учиться… Этой мантрой мать и директор завершили её устройство на работу. Впрочем, Гуменников пообещал (обещание потом выполнил): «Как только уволится лаборантка из лаборатории вибраций, а она уже дорабатывает, ты займёшь её место». Говорил так, будто место это было ужасно вакантным. Зарплата в лаборатории была, правда, выше, чем у рядовой машинистки.

…Лето надолго испортилось. Лил дождь день и ночь. В машбюро, светлой комнате с драпировками по стенам, горел рефлектор. От него по ногам катилось тепло. И, сидя у машинки, можно было спокойно смотреть, как ударяется об асфальт дождь, рассыпается тонкой дробью по лужам, и в просвете между домами висит мокрая туча, такая полная, тяжёлая, что кажется: никогда не кончится в ней запас дождя. Томка ждала, когда её переведут на постоянное «вакантное» место… Лаборатория вибраций… Ей нравилось название. Куда лучше, чем лаборатория коррозий. Такая здесь тоже была. В машбюро работали ещё двое: старшая машинистка Маргарита Савельевна и Попкова, устроенная, как Томка, по блату. Печатала она ещё медленней Томки, но отличалась неиссякаемым упорством. От её «закрепления» в институте зависело, поедет ли она назад в свою деревню Поповку или будет жить у старшей сестры, научной сотрудницы из лаборатории коррозий металлов. Томку раздражала Попкова своим напряжённым красным лицом, плохо гнущимися над клавиатурой пальцами, глупой причёской – на самой верхней точке головы прозрачной жиденькой шишечкой. «Жила бы лучше в своей деревне», – думала Томка. Ей хотелось поговорить с Попковой, порасспрашивать её о жизни… Но каждый раз портила разговор зав. машбюро Маргарита Савельевна, которая заступалась за молчаливую Попкову, справедливо думая, что Томка – избалованный ребёнок и доводится чуть ли не племянницей самому Гуменникову. Её предположение «подтвердилось», когда Томка выпросила у директора ещё один рефлектор для обогрева, поставила его со своей стороны и часто протягивала к его круглому, никелированному алому в середине венчику ровные ноги в мелких кокетливых туфельках. Получалось так, что, кто бы ни входил в машбюро в эти моменты, видел Томкины прекрасные ноги, без всякого тайного умысла повёрнутые к теплу. Именно так сидела она и грелась, когда первый раз вошёл Ничков. Он влетел довольно проворно, но на ковровой дорожке, ведущей к столу Маргариты Савельевны, резко тормознул и, загипнотизированный Томкиными ногами, остановился, держа перед собой толстенную рукопись.