Валерий Залотуха - Свечка. Том 1

– А ты знаешь, что ты – фламинго?

Она махнула рукой, как взмахнула крылом, улыбнулась в полусне и, шепнув: «Конечно знаю», свела свои тонкие руки на его крепкой шее, и он окончательно утвердился в своем убеждении.

Утром, когда гостиница наконец заснула, а милиционеры и жених ушли, Эсфирь сняла со своей груди маленький золотой крестик на тонкой золотой цепочке. Он лежал между ее крошечных твердых грудей с черными сосками, а едва поместившись на бычьей шее Сергея, оказался прямо под адамовым яблоком.

– Носи, – сказала Эсфирь и улыбнулась.

– А ты? – спросил Сергей.

– А мне нельзя.

– Почему?

– Потому что я еврейка…

Сергей удивился и обрадовался. Он слышал слов «еврей», знал, что есть такие люди – евреи, но никогда их не видел. Видимо прочитав это в его взгляде, Эсфирь засмеялась, а Сергей не понял почему и смутился.

– Что, разве евреям нельзя крестик носить? – спросил он.

– Нельзя, – кивнула она, хмурясь.

– Почему?

– Потому что мы Его распяли, – ответила она, хмурясь.

– Кого? – теряясь, спросил Сергей.

Она улыбнулась и, поцеловав его в лоб, проговорила:

– Ты и этого не знаешь? Какой же ты счастливый!

…Когда после рассказа о своей несчастной немецкой любви дядя Петя наконец успокоился, Сергей попросил его себя развязать, что и было исполнено. Вечером они сели вчетвером за стол, и Сергей сделал вид, что простил родителям их предательство. Дождавшись, когда отец с матерью уснут, он ушел из дома, как думал – навсегда.

Добравшись на попутках до областного центра и найдя гостиницу, Сергей не обнаружил там Эсфирь – несколькими часами ранее она уехала в Москву. В кургузом, перешитом из отцовского, пальто, без копейки денег, Сергей двинулся вслед за своей любовью, и с опозданием в один день тот же самый путь проделали отец с дядей Петей.

Мать все это время сидела у окна, плача.

Они вернулись через пять дней втроем – целые и невредимые, но здорово пьяные, особенно Сергей, и, видя его такого желанного и впервые пьяного, мать то начинала смеяться, то снова плакала.

– Напоили парня, дураки старые! – ругалась она на мужа и брата, а те горделиво оправдывались.

– Если б мы его не напоили, мы б его сюда не привезли!

Это было не совсем правдой. Сергей напился сам, увидев издалека свою Эсфирь в наряде невесты, а рядом завтруппы в качестве жениха. А дядя Петя с отцом в поисках Сергея даже оказались на той свадьбе, и дядя Петя сплясал там под общий смех барыню.

– Где мы только в этой Москве не были, чего только не видели, – рассказывал дядя Петя сестре, глядя на спящих на диване валетом сына и отца, и, попросив налить напоследок стаканчик, признался полушепотом: – Даже с евреем поцеловался! – после чего сплюнул и вытер рукавом рот.

Такой была первая и, как потом выяснилось, главная в жизни Сергея Коромыслова любовь. Теперь, когда мы узнали о ней, для нас кое-что прояснилось в многосложном характере о. Мартирия, и в частности – его нетипичная для русского монаха позиция в еврейском вопросе, который можно, наконец, в этой истории закрыть.

Как уже говорилось, будущий о. Мартирий был женат и имел ребенка, правда, неродного. Жену звали Алена, она была дочерью известного советского писателя, гордилась отцом и заставляла гордиться им своего мужа. Сергей заставлял себя это делать, но у него плохо получалось. Писатель относился к зятю с насмешливым любопытством и встречал всегда одними и теми же словами «Ой ты, гой еси, добрый молодец» с ироничной, если не сказать презрительной интонацией. Впрочем, встречались они редко – писатель был большим писательским начальником, не то что на зятя, на дочь времени не хватало.

Сергей старательно прочитал все романы своего тестя. В них всё было хорошо и все были хорошие. Сергей встречал в своей жизни много хороших людей, но те были живые, настоящие, а эти – словно из жеваной бумаги слепленные. В каждом романе они боролись за советскую власть и побеждали, причем уже с первого абзаца было ясно – победят. Тесть был крупный, громкий, деятельный, но за всем этим чувствовались внутреннее безразличие и усталость. Нужно было в жизни обязательно успевать, и он успевал, но давалось это нелегко, особенно в последнее время.

Между прочим, это он приехал просить благословения на написание романа о возрождении православия в новой демократической России и, что интересно, не узнал в монахе своего бывшего зятя, а не получив желанного, такую потом кляузу в патриархию настрочил, что у настоятеля вновь были из-за о. Мартирия неприятности. А роман свой он все-таки написал и опубликовал – то ли «Возрождение» называется, то ли «Восхождение», то ли «Воскресение», нет, не «Воскресение», конечно же…

Изображая кипучую общественную и бытовую деятельность, дочь писателя Алена тоже была какой-то усталой, хотя толком еще не жила, все в ней было пресное, и даже ребенок был какой-то усталый, и рос скучно и неохотно.

Уход из семьи закончился первым в жизни Сергея запоем.

Совсем не хочется, но ради правды жизни и нашего повествования должно рассказать об этой периодически повторяющейся черной полосе в судьбе о. Мартирия, и в первую очередь в судьбе, потому что напасть эта досталась ему по наследству, но не по прямой, от отца, который выпивал, но не пил, а по боковой линии – от крестного.

Примерно раз в полгода о. Мартирий приходил в келью к настоятелю, клал перед ним свое монашеское облачение и наперсный крест, кланялся земным поклоном и уходил. Уходил в подряснике, а спустя две недели возвращался невесть в чем, один раз даже в галошах, подвязанных к ногам медицинским бинтом.

«Господь оставляет», – тоскуя взглядом, объяснял он свое состояние о. Мардарию накануне очередного запоя, а возвращался, радостно повторяя: «Вернулся! Вернулся!» – имея в виду вовсе не себя.

Отцы-настоятели – и старый Афанасий, и новый, как могли, пытались любимому иноку помочь: лично молились мученику Вонифатию, преподобному Моисею Мурину, а также Флору и Лавру, которые сами в свое время страдали от этого недуга. Командировали о. Мартирия в город Серпухов, где он часами простаивал на коленях перед Чудотворной иконой «Неупиваемая чаша», благодарно увешанной золотыми перстнями и цепями тех, кому помогло, но в случае о. Мартирия чуда так и не случилось. Была большая надежда на некоего о. Нестора, тоже монаха из далекого муромского скита, создавшего какую-то особую елейную соль, побеждающую алкоголь, делающую трезвенниками самых запойных пьяниц, но монах тот принадлежал старообрядческой церкви, и на общение с ним при всем своем желании о. Афанасий-старый благословить не мог.

Периодические вынужденные отлучки о. Мартирия монастырская братия ехидно называла «паломничествами» и нетерпеливо ждала его возвращения, чтобы в сравнении с ним еще больше возвыситься.

Боясь, что в миру с пьяным монахом случится что-нибудь непоправимое, о. новый Афанасий запретил ему покидать монастырские стены, и последние два года о. Мартирий совершал «паломничества» в своей трансформаторной будке.

«Запил Полкан», – не без удовольствия повторяла тогда братия.

В такие окаянные дни о. Мардарий как мог защищал своего друга и брата, не подпуская к будке любопытствующих, а по ночам, когда монастырские врата запирались, взбирался на сторожевую башню и пел своим удивительно красивым голосом «Царице моя преблагая, надеждо моя Богородице, зриши мою беду, зриши мою скорбь», – пел так, что заслушивались все ненавидящие о. Мартирия, а иные не могли сдержать слез.

Наверное, в прежние старинные времена одно лишь такое «паломничество» стоило бы о. Мартирию его монашеского клобука, а если бы вдруг настоятель взялся пьяницу защищать, дошла, добралась бы праведная братия до самых церковных верхов и добилась бы расстрижения нечестивца. Сегодня жаловаться легче – не надо никуда ходить, снял трубку, набрал номер, представился – так, мол, и так, но никто в монастыре по этому поводу не звонил и никому не жаловался, однако не от избытка благочестия подобное недоносительство происходило. Это в те же прежние старинные времена первейшим монашеским искушением была похоть – злодейка-женщина во всей своей красе то и дело вставала перед изнуренными постом и молитвой иноками, а в наше время стоит перед ними злодейка с наклейкой.

Короче – пила братия.

Может, не так явно и не так трагически, как о. Мартирий, но положения дел это не меняло. Поэтому, посмеиваться над о. Мартирием – посмеивались, смеяться – смеялись, но бросить в него камень никто не решался, так как понимали – отлетит рикошетом и тебе же в лоб угодит.

Нет, не все, конечно, были там и такие, кто ни-ни, ни капли в рот не брал, но про них сказал однажды о. Афанасий-новый с горечью: «Лучше б пили…» – настолько никчемный это был народ. И все-то они в «благочестие» превращали, даже плохо скрытое сквернословие. «Удружит» один брат другому в каком-нибудь деле, подсуропит, и тот с обидой ему потом выговаривает: