Закир Дакенов - Вышка

— Отбой, сорок пять секунд, время пошло! Куча грохота, сметенная командой, уже неслась обратно, на бегу сдирая форму, выпрыгивая из сапог, а вдогон щелкали ремни и слова:

— Десять секунд прошло! Двадцать секунд прошло!..

Скрипели, стонали койки под прыгающими в них телами, а голос рыжего уже подкидывал их обратно:

— Подъем сорок пять секунд!

Бух-бах! Ба-бах!

Щелк! Щелк!

Мы лежали, придавленные этим грохотом, и не было сил повернуть голову. И почему-то самым страшным было это: «Форма четыре!» Я не вижу лиц, лежащих вокруг, но чувствую по сгустившемуся воздуху, как они отвердели и как подрагивают у всех стиснутые веки. Как у меня.

— Ну что, научились вставать? — спрашивал рыжий. Куча тяжелого хрипа шатается между стен, оседает, уменьшается… застывает.

— Так, сейчас кросс вокруг сопки. Через тридцать минут вы стоите на плацу. Одного нет — все бегут по второму кругу. Напра…

Дверь резко дернулась, оборвав команду, и что-то пятнистое мгновенно заполнило казарму, заполнило одновременно с голосом:

— Так что у вас, Юрченко?

— Кросс, това…

— Отставить кросс, уборка территории, — пятнистый плащ колышется, в глазах рябит. — Почему койки до сих пор не заправлены?

— Сейчас…

Пятнистый шагнул к отверделой шеренге, вонзил руку в нее и с треском оторвал что-то.

— Это что? Подворотничок? Тряпка помойная!.. Юрченко!

— Я! — выбил из себя резко рыжий.

— Головка от… Это подворотничок, я спрашиваю? Юрченко молчал. Он стоял спиной ко мне, и я не видел его лица. Но я видел его спину: она разбухала, натягивая хэбэ… уже закрывает весь строй.

— Снимите хэбэ, — быстро сказал пятнистый тому, кого вырвал из строя вместе с подворотничком. Тот снял. Вижу его лицо: оно подрагивает, вот-вот разорвется. — Отдайте вашему командиру, пусть он вам пришьет подворотничок.

Лицо комкается, как снятая форма в руках. Лицо это неуверенно смотрит на сержанта. Нет, не на него самого, а на плечо его разбухающее.

— Выполняйте приказ, солдат! — стегнуло по скомканному лицу. — Юрченко, возьмите. И учитесь быть хорошим командиром.

Резко зарябило в глазах — пятнистое исчезло, оставив тишину.

И в тишине раздался хлесткий звук — зажатая в руке сержанта гимнастерка стегнула по съежившемуся лицу.

— Чмо болотное! Тебе что, времени не хватает?.. Мамед, веди их на уборку, а я с этим позанимаюсь.

Площадка у выхода опустела, только в воздухе подрагивают две темные полосы — это осталось от стоящих секунду назад.

— Упал! — негромко проговорил Юрченко. Солдат кинулся вниз, теперь его не видно. Сержант обошел то место, где на полу распласталось тело, обошел, и я увидел его лицо и… прикрыл глаза.

— Пошел! Раз-з… два-ва-а… р-р-раз… дв-ва-а-а… Оттуда, снизу, послышался шум и дыхание — все громче и чаще.

— Ра-аз… раз команда была! Снизу уже слышался звук, будто с трудом выдирали гвоздь.

— …Два-а…

Чувствую, как весь твердею. Чувствую, воздух вокруг от таких же отверделых тел сгустился до предела и давит, давит…

Глухой стук, и вопль разорвал этот воздух:

— Не могу я, товарищ сержант!! Ы-ы-ы… Корпус рыжего покачнулся, и — тупой звук. Еще, еще — он бил лежащего ногами.

— Встать! Встать, с-сука!

Что-то завозилось внизу, и замаячило — вот-вот расплывется — пятно. Поблескивающие глаза рыжего суживаются: он хочет сдавить это пятно, придать ему прежнюю форму.

— Докладывать кто будет? Полковник Мамонтов?

Уже отвердевающая рука поднялась к голове, послышалось:

— Товарищ сержант! Рядовой Морозов… — вы-вы-полнял первое специальное упражнение по… по укреплению дисциплины во внутренних войсках МВД СССР! Отец мой родной — маршал Яковлев, размер его ноги сорок пятый, размер шинели пятьдесят шестой!

— Запомни, Морозов, — голос выходил из рыжего, как воздух, и весь он оседал, уменьшался. — Запомни: еще раз увижу у тебя грязный подворотничок, заставлю сожрать, понял, да? Бегом на уборку! Оставить медленно… Бегом-марш!

— Новоприбывшие… — воздух вокруг натянулся. — ПАДЪЕМ!

Натяжение лопнуло, оглушило, осколками запрыгали всюду лица, лица… На глаза стремительно летела дверь, летела, кувыркаясь.

— Вылетай строиться!

Построились возле покачивающейся казармы. Солнце уже поднялось, проступало из тумана красным пятном. Стоим на сером бетонном прямоугольнике, по краям четыре тополя расплескали по небу зеленые пятна… Впереди круто уходит вверх белесая меловая сопка, охватывает нас полукольцом. И тут дошел запах мокрой травы, свежий и густой накатил откуда-то.

Юрченко перебирает глазами наши лица. Пальцы заложены за пояс, он покачивается на носках ярко-черных сапог. Ветерок налетает, и волосы его вспыхивают, глаза текут свеже-синим.

Одним движением он сдвинул выгоревшую добела пилотку на темные упругие брови, руки уперлись в — бедра, правая нога легко и плавно зашла за левую, и кончик сапога уперся в бетон. На нижней выпуклой губе перекатывается травинка, зеленая, тоненькая (эти травинки прорастали на стыках бетонных плит, и мы потом каждое утро выдирали их)…

Он выплюнул травинку, и рот его заходил, как красный круглый эспандер под сильной рукой:

— Теперь вы — второй взвод первой учебной роты. Я — командир первого отделения. Старший сержант Хоменко — заместитель командира взвода…

— Нам сказали…, - вылетел голос.

— Отставить разговоры в строю! — красный эспандер с силой сжимал слова. И они выпрыгивали упруго и тяжело. — Вы теперь не на гражданке. Ну ничего, вы это скоро поймете.

Небо проступало все ясней, ветерок поддувал в голый затылок; мелькали серыми мгновениями птицы, разбрасывая звонкий крик, а еще выше — самолет разрезал синь белой дымной полосой… Форма, до чего она шероховата и тверда, стискивает все тело…

— Напря-фу!

Юрченко привел нас в белое здание — столовую. Много-много круглых покачивающихся голов над длинными столами, быстрый стук ложек… Учебная рота завтракала.

Окружили свободный стол, посыпались на дощатые лавки.

— Вста-ать!

Над столом нависал тот, «ночной» сержант, как его? Хоменко…

— Команда «Садись» была? — Он стоит и смотрит сразу на каждого из нас. В тишине слышно, как застывают снова тела, воздух позванивает, позванивает…

— Садись!

Сели, и воздух сразу заходил волнами: застывшие тела начали опять шевелиться — сначала один, потом еще, а потом со всех сторон полетело:

— Хлеб передайте!.. Э, куда ты мой чай тащишь?.. Че, самый голодный, шо ль?..

— Встать!! — Хоменко снизу врезал ногой по столу — подпрыгнули миски, брызнули жидкой кашей. — Выходи строиться!

Головы тоже подпрыгнули, и все шумно потекли на солнце, построились. Кто-то говорил кому-то:

— Из-за тебя!

— Пошел ты… — отвечали.

Хоменко шагнул к говорившему, короткий глухой звук — и тот провалился во вторую шеренгу.

— Нале-фо! Шаге-арш!

Пришагали к подножию сопки. По команде остановились по колено в зыбкой траве, просвечивают белые камушки, похожие на воробьиные яички.

— Так, завтракать мы не хотим, — Хоменко цвиркнул слюной в траву. — Так, жалко, ружпарк закрыт, ОЗК[2] бы вам. Общевойсковой заменитель кайфа. Ладно, обойдемся… — Он поднял голову, посмотрел на небо, и я увидел, как на шее его разбухают жилы. — Упор лежа… принять!

Землю вырвало из-под ног, полетели навстречу зеленая трава и белые камушки.

— В столовую ползком марш!

В глазах маячат подошвы впереди ползущего, измазанные соком травы, с мохнатой пылью, и своими подошвами чувствую дыхание сзади; на горящих локтях и коленках тяну вперед наполненное дрожью тело. Скрип, скрип…

В столовой — прохладная тишина. Она тут же становится горячей — раскаляется от наших тел. За последним столом три сержанта в побеленных солнцем хэбэ пьют чай. Рассаживаемся, и только слышно, как оседает дыхание под твердой формой. Сахара уже нет, один встал и подошел к сержантам.

— Разрешите сахар…

Миска, стоявшая перед белобрысым сержантом, блеснула, взлетая, и шарахнула спросившего по лицу.

Стук ложек оборвался. Тишина лопнула, накрыла вскочивших сержантов топотом и звуками ударов.

Белобрысый сержант с красной блестящей полосой от рта до уха вспрыгнул на стол, перелетел на другой и выскочил.

Через несколько секунд послышался нарастающий грохот, и в столовую влетела толпа сержантов, окруженная блеском пряжек. И заворочалась одна сплошная куча криков, свиста ремней и топота. По затылку мне врезало железно и тупо, сквозь гул, наполнивший голову, услышал:

— Все! Отошли, отошли! Мы их по уставу…

Мы стоим на огнедышащем плацу, придавленные солнцем. Шагах в десяти от нашей колонны — другая, прибывшая до нас. Они стоят, впечатанные в белый неподвижный воздух, туго сбитой колонной. Человек восемь сержантов прохаживались между колоннами, пятеро или шестеро стояли напротив, заложив руки за спину. Хоменко посередине, нам видна половина его лица.