Закир Дакенов - Вышка

Сапог воткнул в грудь тугой комок боли. Черный зигзаг — трещина в полу — дрожит и приближается… Сквозь зубы хочу втянуть в себя хоть капельку воздуха. Хоть капельку.

— Теперь ты понял, что такое служба?

— П-понял, — вытолкнул схваченный воздух.

— Не-ет, воин, ты еще не понял.

Напрягаюсь и поднимаю тяжелое лицо. В воздухе подрагивает, но не исчезает зеленое пятно. Это опять он, сержант Хоменко. Сидит на верхней койке, и глаза его проступают, смотрят из-под приподнятых век.

— УПОРЛЕЖАПРИНЯТЬ!!

С последним «ять» падаю на руки, шершавый бетон оцарапал ладони. И черный зигзаг начинает то отдаляться, то приближаться к самому лицу. Из трещины пахнет сырой землей. Ра-аз-два-а — отжимаюсь, и дрожь уже переполняет тело.

Черная молния ударила в глаза, высекла искры: руки сломались в локтях, я ткнулся лицом в пол.

Два часа ночи. Наш второй взвод, одетый по форме четыре[1], натянут между стен у выхода. В воздухе позванивает от натяжения. Сержанты — кто сидел на койке, кто стоял, привались к стене, — курили.

— ВСТАТЬ! — трещина отлетает — я уже стою и все туже стягиваю себя руками по швам, чтобы не распасться на кусочки. Как это я встал? Я же не должен был… я знал, что уже никогда не смогу подняться. Стою. Вонзил вверх напрягшийся подбородок, челюсти сдвигаю поплотней, чтоб не прикусить язык… Близко — у самых глаз — покачиваются сапоги. Это опять он, сержант Хоменко. Нет никого, и ничего нет, есть только он — сержант Хо… хо… мен… ко. Сапоги, блестя, покачиваются у моей груди, где еще торчит вбитая боль.

— Ко мне, товарищ солдат!

Нарастают, становятся все огромней глаза с белой щеточкой ресниц. Глаза эти обхватывают меня, и я весь сжимаюсь, дышать трудно. Красные кулаки, выдавленные из рукавов хэбэ, неподвижно лежат на его коленях, чувствую, как они тяжелеют… Если решит кулаком, выйдет не очень сильно: неудобно.

— Ближе… Еще ближе…

Мелькнуло черное мгновение — и жесткая подошва впечаталась в лицо…

Сдвигаю ноги обратно, и в красном тумане вижу снова: расплывается повсюду зеленое пятно.

— Как ты подходишь к своему командиру?! На исходную! Отставить. На исходную! Отставить…

Дверь отлетела в ночь, в звенящий воздух ворвался тот белобрысый сержант. Вместе с ним на мгновение влетело: за рощицей огромная желтая луна. И темные пятнышки листьев мелькают на ней. И звон сверчков, густой и непрерывный.

— Колек, Чемпуров идет! — белобрысый резко отсек все это дверью.

— Взвод, отбой!

Грохот — натянутый строй разорвался, всюду запрыгали круглые головы; кто-то упал и, на миг показав разрывающиеся глаза, прижался к ножкам койки. И закрыл голову руками.

Темнота накрыла все это. Хочу пошевелиться, поправить неловко заломленную руку, но не могу — тишина давит со страшной силой. Кончик одеяла щекочет висок, но рука не шевельнется. Рядом лежали двое: кто-то не успел добежать до своей койки, прыгнул в первую попавшуюся. Тишина затвердела, и мы, сдавленные ею, застыли.

Щелк! — сквозь натянутые веки ударил свет, и тишину проткнул голос:

— Почему свет горел? Хоменко!

— Я! — скрип койки в углу, торопливые шаги — дзинь-дзинь! — подковки на каблуках.

— Я спрашиваю, почему свет горел?

— Одному солдату плохо было, товарищ лейтенант, живот заболел. Дали ему лекарство.

— А это что?

— Где?

— На полу.

На полу, там, где синяя тусклая лампочка, кровь. Немного, несколько бурых пятнышек. Там сержант, с масляными пружинками волос и ярко-черными надрезами глаз, ударил по лицу горбоносого Славку.

— Так днем под сорок было, товарищ лейтенант, у одного кровь из носу…

— Так отмыть надо было! Немедленно. И что это у тебя солдаты все квелые какие-то: у одного живот, у другого кровь?..

— Не привыкли еще.

В тишине тонко звенит — Чемпуров смотрит на Хоменко.

— …Да? Ну-ну. Иди отдыхай. — Звон прекратился.

Дверь стукнула громко, тела в койках еще сильней отвердели, койки заскрипели, прогибаясь от тяжести.

Чирканье спички — Хоменко прикуривает, лицо его охвачено багровым кругом в черных пятнах.

Он сказал тихо:

— Взвод, подъем.

Нас, весенний призыв — Май-83, — привезли сюда очень давно, не помню, но очень, очень давно… Помню только — ночной незнакомый вокзал. Дождь еще шелестел, и площадь была, как стеклянная, вся в дрожащих огнях — синих, желтых, красных… Глотали свежую ночь, пошатывало… Молчали. Потом ехали в открытом грузовике среди трепещущих огней. Цеплялись глазами за проплывающие в черноте горящие буквы: кинотеатр «Юность», кафе «Уют»… Перекресток — машина остановилась, всех качнуло в одну сторону — вперед. Расплесканный по асфальту свет фонаря, и прыгающие лица с большими глазами. Один паренек в белой футболке, прислонясь к фонарному столбу, стукал по струнам гитары и, растопырив глаза, пел:

Джинсоногие девчонки заливались, встряхивая яркими волосами, искрили сигаретами. Парень с кожаным браслетом на руке старался перекричать шум: «Э! Валим ко мне, бухалова в „Уюте“ зацепим…»

Машина, наклоняя теперь всех назад, тронулась, лица уплыли в темноту. Нас несло в гулкую скважину улицы. Куда-то свернули, еще свернули, и вдруг твердость выскочила из-под колес — за нами понеслись белые рыхлые полосы… Мы уже ехали по степи. Долго ехали по смутной дороге, пыль густым веером стелилась позади, качались придорожные кусты.

Потом вдруг увидели, как закрывается за нами полосатый шлагбаум, и ссутуленная фигура, закутанная в плащ, с автоматом…

Возле длинного кирпичного барака, где растекся наш строй, стоял офицер. Зачем-то он приставил фонарик к подбородку, и лицо его составлено из черных и желтых кусочков. И весь он с головы до ног поблескивал кожей и металлом.

— С прибытием! — дрогнуло черное пятно рта. — Я командир учебной роты лейтенант Чемпуров. А это… — Из темноты выдавился сержант с выпуклой грудью, голова воткнута в крутые плечи. — А это старший сержант Хоменко, заместитель командира взвода, ваш непосредственный начальник. — Выпуклый слегка наклонил голову.

Чемпуров оттянул рукав плаща, тускло блеснули часы.

— А теперь отбой. Для вас, как для новоприбывших, подъем в семь часов. Хоменко, устраивай людей.

По одному переступали синий круг на полу, в центре которого стояла отверделая фигура с голубоватым пятном лица и с повязкой. За темным, качающимся пятном — сержантом — шли в темноту. Кто-то обо что-то споткнулся, темное пятно обронило вполголоса:

— Потише, люди спят.

Тут мы увидели: лунная дорожка высвечивает ряды табуреток, на них — форма, и погоны тянутся по краю одной ровной линией, темно-багровой полосой уходят в темноту.

В конце барака сержант молча указал свободные места и пожелал, уходя, спокойной ночи.

Легли. Чую запах твердой простыни, запах известки близкого такого потолка, где-то посвистывают носом, скрипнула койка, кто-то пробормотал что-то. Над моей головой окно, смотрю и вижу одинокую слабую звездочку. Сегодня… суббота. Да, сегодня суббота, двадцать девятое июня… Звездочка мигает, мигает…

Глухой неясный шум доносится откуда-то, все ближе и ближе. И вдруг пробилось — зазвучали незнакомо и как-то особенно отчетливые голоса, совсем рядом зазвучали:

— А я р-раз в хлеборезку, в щелку смотрю — Алакаев! Где, кричит, этот рас…

— Ха-ха-ха. А ты?

— А я и не дышу, а мясо через кулек ж-жет!

— Колек, есть курить? — новый голос.

— Есть, «Астра», протяни руку…

Голоса дрогнули, сливаются, сливаются… Мелькнуло — в школе, когда ездили в колхоз, жили вот в таких же бараках, и по ночам также не спали, разговаривали так же, курили… Пойти бы к ним, познакомиться, посидеть…

Мягкий гул накатывает, приподнимает и стискивает постепенно. Качается плавно какое-то огромное белое, безлюдное поле, отчего это оно качается?.. Слышатся где-то толчки, все ближе и ближе… вот совсем близко и громко…

— …Четыре! — хлестнул обрывок. И я, ударившись обо что-то, разомкнул глаза. Локти мои вонзились в края койки, голова вертится, вытряхивая остатки сна.

— Подъем сорок пять секунд, форма четыре! — кричал у выхода сержант с ярко-рыжей головой. — Вылетай строиться!

Прыгали повсюду скомканные лица, дергались руки, кувыркались с грохотом табуретки — и все это неслось к выходу.

— Новоприбывшим отбой! — Крик ударил — повалились на свои места. А те, другие, неслись по узкому проходу. У выхода стояло еще пять-шесть сержантов. Они стояли и внимательно смотрели на приближающуюся кучу перекошенных лиц, крутили ремни, захлестнутые на запястьях рук.