Александр Лекаренко - Крылья

Постепенно и с некоторыми интуитивными опасениями, Саша начал перетаскивать богатства домой. Опасения его оказались не напрасными, бабка, в конце концов, сожгла в печке большую часть «Науки и жизни» и почти всего «Черного Дракона», но к тому времени Саша уже успел их одолеть. Она также помяла в пальцах плотные страницы альбомов, она даже сунула нос к нежнейшим, теневым прелестям французских красавиц, но, будучи не в состоянии ничего разобрать подслеповатыми глазами в постоянном зимнем полумраке хаты, освещенном лишь огнем очага, с презрением отбросила альбомы прочь, вследствие жесткости и общей непригодности для специфических бытовых нужд.

Саше и в голову не приходило, что порнокартинки могут быть расценены кем–то, как грязные и неприличные, собственно, он и слова–то эти никак не связывал с обнаженным телом — папа с мамой позаботились об этом, для него не было тайн ни в женской, ни в мужской анатомии, ни в отношениях между полами, он не делал различия между порноискусством и творениями Фиделя, Родена или Боттичелли. Очень удивился бы случайный путник, заглянув в крохотную Сашину спальню и увидев над его спартанской кроватью изображение роскошной, обнаженной девицы из французского журнала — девица напоминала Саше его подругу детства, Афродиту Пенорожденную. Но никаких путников не было, никто не приходил и не приезжал в это Богом и людьми забыто село, покрытое то белым снегом, как новым саваном, то снегом грязным, как саваном, гниющим на позабытом трупе.

Но все кончается, закончилась зима, и Саша впервые в жизни увидел живых журавлей. Собственно, зима и не была такой уж страшной, дров было полно, за ними даже не надо было ходить в лес, в бабкином дворе не умещалась гора досок, собранных ею, с поваленных окрестных заборов, еды было вдоволь, даже старый и беззубый дворовый пес питался козьим молоком, с добавленным туда маслом, Саша заметно подрос и даже несколько располнел, у него появилась привычка завязывать свои длинные волосы шнурком на затылке, чтобы не падали на глаза во время чтения и в своей, ставшей коротковатой ночной тунике и латаных валенках на босу ногу, он напоминал то ли аккадийского пастушка, то ли деревенскую девочку, весело и радуясь весеннему солнцу, снующую по двору, по хозяйственным надобностям. Бабка же абсолютно не изменилась, она была совершенно такой же, что и девять месяцев назад и казалось, что и через 90 лет она будет все так же торчать в углу между домом и козьим сараем, в том же платье, в том же платке, в тех же раздолбанных туфлях и бубнить себе под нос, и жестикулировать, беседуя то ли сама с собой, то ли с козой, то ли с только ей видимыми существами.

Впрочем, за эту зиму Саша тоже приобрел привычку разговаривать сам с собой. Разумеется, он не мог читать Мирбо или де Сада, но кое–что из Жюля Верна, кое–что из Эдгара По и французские журналы мог. В процессе чтения он обнаружил, что способен воспринять примерно треть страницы сразу. Но при этом возникли трудности с проговариванием, он начинал забывать, как произносятся те или иные фонемы. Тогда он начал читать вслух и повторять прочитанные тексты по памяти, просто для развлечения. Забавные, наверное, разыгрывались сцены долгими зимними вечерами в заваленной снегами хате — бабка, бубнящая у печи «Отче наш» и Сашуня, декламирующий пересыпанные галльскими скабрезностями пассажи из порножурнала.

Весна вступила в свои права, а затем и лето. Все больше и больше времени проводил Саша в лесу, всматриваясь, вслушиваясь в тайную жизнь вовне и в тайную жизнь в себе. Все глубже тонули в прошлом лица родителей, шум большого города, многоголосица телепрограмм. Не чувствуя, не понимая, не осознавая, Саша все дальше и дальше уходил от людей, которые не были ему нужны. Он не успел войти в человеческое общежитие, когда оказался насильственно отброшенным от его двери и теперь не ощущал никакой потери, ему нечего было терять. Все ближе и ближе подходил он к самому себе, экстерном преодолевая путь, на который другим людям требуется вся жизнь, входя во зрелость прямо из младенчества, без детства, без отрочества, без юности, все явственнее прозревая то тайное лицо, на которое другим людям лишь мельком удается бросить взгляд на пороге смерти.

Минул его шестой день рождения, он его просто не заметил, ровно, как и бабка, плавающая в аквариуме своего безумия. Приперся какой–то древний дед из числа соседствующих живых мертвецов и, опираясь на клюку, щуря полуслепые глаза, спросил, — Ты чья, девочка?

Разумеется, Саша знал, что он — мальчик. Но вокруг него не существовало никаких стимулов, которые могли бы кондиционировать его половую роль. Стараниями родителей он был напрочь лишен обычного для ребенка сексуального любопытства, связанного с сексуальными запретами, на основе которого и формируется половое самосознание. Эмоционально он не ощущал себя ни мальчиком, ни девочкой, а просто — Сашей, Сашуней. Притом, его половой аппарат развивался вполне нормально, но ему не удавалось идентифицировать физиологические его проявления, как сексуальные. Рассматривая картинки в альбомах, он получал удовольствие, но никак не связывал его с сексом. В свое время ему было так же приятно смотреть на маму, стоящую под душем, от нее исходило тепло, любовь, она была красивой и доброй. Глядя на свой член, он точно знал, что такая же штука, только побольше, была и у папы, но совсем не был уверен, что дед, назвавший его девочкой, имеет такую же. Будучи знаком с «Сексологией для самых маленьких», он знал, что мужские и женские органы связаны с деторождением, но никто никогда не говорил ему, что они еще и доставляют удовольствие.

В заброшенном лесу, в нескольких километрах от города, корчащегося в судорогах похоти, страха и жадности, существо, пришедшее в мир для любви, в играх с самим собой приобретало черты демона, теряя свою человечность.

В это лето Саша открыл для себя две стихии — водную и воздушную. Он всегда любил воду, любил купаться, но никогда в жизни не видел не только больших водных пространств, но даже и просто естественных водоемов. В лесу же он обнаружил заросшее камышами озерцо с чистой водой и мягким песчаным дном, которое было океаном по сравнению с бабкиным корытом. Впервые он обнаружил, что вода имеет запах и цвет, что она имеет тело, что она — живая и дает жизнь множеству живых существ. Плавать и задерживать дыхание под водой его обучили еще в младенческом возрасте, сначала в ванне, потом в бассейне — раньше, чем ходить. Он вспомнил все известные ему стили плавания и изобрел новые, он открыл эмпирически, что можно достичь самого глубокого места, там, где вода, как черное стекло и со дна бьют ледяные ручьи, если перед этим долго и глубоко подышать, а, вынырнув на поверхность и вдохнув, ощутить все ранее ускользавшие оттенки запаха воды, он понял, что нет ничего страшного, если вода попадает внутрь тела, достаточно просто резко согнуться, выдыхая и ударить себя обоими кулаками в грудь, тогда вода выплеснется из горла, вот и все, он обнаружил, что небольшую рыбу, оказывается, можно ловить руками, как кузнечиков, если прижать ее ко дну сложенными горстью ладонями, что ее можно есть сырой и даже живой, обдирая чешую вместе с кожей и это очень вкусно, он обнаружил, что если утка срывается с мести и, панически крякая, ломится сквозь камыши прочь, но не становится на крыло, а присаживается невдалеке — значит где–то рядом гнездо с яйцами или нежными, попискивающими утятами. Быстро и не осознавая этого он стал охотником, безжалостным и искусным, как хищное животное, он видел, как щука хватает окунька, как уж заглатывает лягушку, как ястреб бьет утку влет, он никогда не видел Хрюшу, не слышал говорящих котят или поющих белочек — он воспринимал мир таким, каков он есть, но никогда не приходило ему в голову ни разорить гнездо, вместо того, чтобы съесть одно яйцо, ни заготовить рыбу впрок, чтобы угостить ею бабушку.

Наплававшись вдоволь, он любил лежать на теплом песке, почитывая брошюрки Iога Рамачараки. Родители познакомили его с хатхо–йогой в четыре года, он уже умел завязывать свое гибкое тело всевозможными узлами, но в одной из книжек он нашел описание ранее неизвестного ему упражнения в глубоком дыхании и начал практиковать его из любопытства.

Дышать свежим, пахнущим водой озерным воздухом было легко и приятно, он сам и почти без усилий вливался в легкие, Саша расслабился, Саша почти задремал под мерный ритм внутреннего метронома, отсчитывая длину вдоха, выдоха и задержки дыхания легким постукиванием пальцев по груди. Время перестало существовать и вдруг — перестало существовать и тело. Саша в панике дернулся — мысленно, потому, что дергаться было нечем. В следующее мгновение его ужас возрос до высшей точки потому, что тело вернулось, но — чужое, живущее по своим законам. Пальцы его рук и ног скрючились, как когти, лицо перекосила гримаса. Это длилось несколько длинных, кошмарных мгновений, затем судорога прошла, и тело стало наливаться теплом и блаженным, электрическим гудением. Никогда за всю свою короткую жизнь Саша не ощущал такого наслаждения. Несколько мешал только внезапно возникший, сильный позыв к мочеиспусканию и, не в силах сдерживаться, он обмочился, но это не имело уже никакого значения. По телу проходили волны незнакомой энергии — как теплая, наэлектризованная вода, волосы на нем встали дыбом. Если существовал рай — то это был рай.