Астра - Избегнув чар Сократа

— Он старший, он мне помогает, — терпеливо разъясняла мать. — В городе никого нет, мороз, все по домам. Что хорошего? А там лес, режим, коллектив…

— А почему он с тобой на море был, а я нет? Был, был, я знаю, он хвалился. А когда я? Я хочу на море! — слезы ее покатились градом. — Не поеду в лагерь, не поеду, пусть он едет! Мне плохо там, всегда плохо… Я хочу на море!

— Ну, довольно! — мать хлопнула по столу ладонью. — Вечно все испортит, ослица упрямая. Неси на кухню без разговоров!

Зеркало вновь отразило пышное платье, сомкнутые губы, стопку посуды в тонких руках.

В комнате стало тихо. Сын сочувственно посмотрел на мать.

— Детский сад.

Она вздохнула. Ей было неловко за свою вспышку. Дочь была права, мать не могла не понимать этого взрослым искушенным умом. Сын и тут помог ей. Они были очень похожи, одно лицо, как говорится, и понимали друг друга почти без слов.

— Пришей мне эмблему, пожалуйста, — попросил он.

— Еще одну? Я же пришивала.

— Я теперь за сборную выступаю.

— О-о, — удивилась она. — Давно ли?

Вошедшая девочка взялась было за блюдо, на котором уже лежали чайные ложечки, салфетки, сметенные со скатерти крошки и фантики, но передумала и присела на стул, слушая их беседу, покачивая золотистой головой с прижатыми к щекам ладонями. Сама она еще не умела поддерживать разговор так уверенно и долго, как взрослые. Обида, как часто у детей, прошла, разве что на самом донышке оставалась едкая трещинка. На колени к ней прыгнула кошка.

— А знаешь, — говорил матери подросток, — я договорился на почте разносить телеграммы в рождественские каникулы. За деньги. Мы с Андреем ходили и нам не отказали.

— Попробуй, — кивнула женщина, — хоть на неделю. Мне нравится твой Андрей.

— Мне тоже, — произнесла Астра, отрешенно глядя перед собой. — У него такие чувственные губы.

— Какие? — оглянулись разом мать и брат.

Застигнутая врасплох, девочка растерялась, заметалась, покраснела как рак.

— Я… я хотела сказать «чувствительные», ну, крупные, чуткие, — залепетала она под их взглядами.

Зажав ладонью рот, Юрка вскочил, с грохотом уронил стул и выскочил в коридор.

— Я погоняю… на стадионе, — проронил оттуда, быстро выкатывая снегокат на лестницу. — Аська! Ду-ре-ха! Ха-ха-ха!

Солнце склонялось за соседнюю крышу, но лучи его по-прежнему озаряли занавеску, стол и стоящую на нем вазу с фруктами. Праздничной белой скатерти уже не было, ее заменила повседневная, расшитая ткаными узорами. Переодетая в деловой костюм, Екатерина Петровна сидела у трюмо и тонко подкрашивала глаза. Астра стояла напротив, опершись спиной о дверцу шкафа, виновато ловя каждый ее взгляд. Вид у нее был понурый, розовое платье словно обвисло на худеньких плечах.

— Мама, — тихо проговорила она, — скажи правду, кого ты больше любишь — меня или его?

— Обоих одинаково, — ровно ответила мать.

— Нет — его, — потупилась девочка, и стала ковырять туфлей треугольную щербинку на паркете. Пальцы ее закручивали в жгутики розовый шелк оборки.

Женщина отложила кисточку и привлекла ее к себе.

— А платье кому купили? А пирог испекли? Ну-ка, подумай… — она тепло приласкала дочку.

Та оживилась.

— Мамочка, пойдешь через двор — оглянись, я тебе рукой помашу. Я здесь стану, — она отбежала к подоконнику. — Оглянешься, да? Оглянешься, да?

… На лестничных маршах было сумрачно и тихо. В забранной сеткой шахте, постукивая на этажах, степенно двигался широкий зеркальный лифт, проем окружали четкие ярусы оградки, прикрытые полированными перилами. Женщина, одетая в светлую шубу и серые сапожки на каблучках, спускалась пешком, слегка касаясь перил рукой в перчатке. В этом освещении она казалась моложе, стройнее, деловитее. У яркого выхода достала из сумки дымчатые очки и устремленной походкой пересекла двор.

Оглянувшись, Екатерина Петровна торопливо раскрыла школьную сумку. Вот она, толстая тетрадь в синем переплете, личный дневник дочери. Что-то там новенького?

«… Как мне жить? Как?!! Ниоткуда никакой поддержки. Дома просто ужасно, в школе одни терзания. Почему Светка с мальчишками такая смелая, а я трясусь от страха и краснею, как рак. Меня никогда не любили. Вся моя жизнь — сплошная мýка, а сама я — плохой ребус, который никому не хочется разгадывать! Не могу больше!!»

— Опять. Что это с ней? Незаметно выросла, замкнулась, слова не добьешься, как чужая. Что за «мука» такая? Молода, хороша собой, одета на загляденье, а с собственной матерью на ножах… Сын, слава богу, совсем другой. В одной семье и такая разница!

«…Вчера в библиотеке увидела себя со стороны: взрослая девица, невеста, и ни капли уверенности! Такой меня никто никогда не полюбит. Если бы меня хоть немножко любили дома! Спасите меня, полюбите меня!!»

— Обычный семнадцатилетний бред, — нахмурилась женщина, постукивая корочкой тетради о ладонь, — кто-то виноват, кто-то обидел. Скорей бы прошли эти годы!

«…И последний рывок — стану геологом. В тайге, у костра, среди добрых и сильных людей я найду себя. Необыкновенно! Или опять не то? И самое страшное, что на дне моей души лежит моя судьба, смотрит глазами матери и брата и говорит „Все равно ничего выйдет, дуреха!“ Прочь, прочь, сделаю как решила!»

Озадаченная, с дневником в руках, женщина не услышала хлопка входной двери. На пороге появилась дочь. И остановилась, как вкопанная. Потом круто повернулась и выбежала вон.

Порывистый ветер мая гнал по асфальту обрывки бумаги, мусор, целую газету, бросал в лицо колкие песчинки. Девушка стремительно шла к метро. В белом платье, с косой до пояса, с ниткой красных, как ягоды, бус, прямая, даже слегка прогнувшаяся, как ходят юные и невинные, она почти бежала, не различая сквозь слезы ничего перед собой.

— Невозможно! — кричало в ней. — О, стыд!.. там столько всего! Невозможно, невозможно… Вот откуда ее сверх-проницательность! Исчезнуть, пропасть, не жить! Не могу больше, не хочу, о, позор!.. Анна Каренина бросилась под поезд.

Качнув стеклянные двери, сбежала на платформу, встала у самой кромки. В тоннеле показался поезд, ближе, ближе. В груди все горело. Она смотрела на рельсы, под набегающий голубой состав. И вдруг образ матери запретительно встал перед нею: «Не заслужила!».

Двери раскрылись. Астра вошла в вагон и села, опустошенная, на свободное место.

Сосна была высокая и прямая, как орудийный ствол. Нижний сук ее отходил метрах в шести над землей, и ухватиться за него можно было только в прыжке с крыши.

Кир Васин, угловатый спортивный старшеклассник, рыжеватый, загорелый, с белыми бровями, уже проделал опасный полет и, освеженный риском, взбирался выше.

Сверху дачный поселок был такой же серый, как и снизу. Те же огороды, старые деревянные и новенькие краснокирпичные дома, линия железной дороги и темная зелень леса, стоящая сразу за околицей. Уф. Ну и лады, ему это пополам, фиолетово. Его вообще тянуло только рискнуть, взлететь, исчезнуть для окружающих. Как исчезнуть? Легко. Эти лохи не смотрят вверх, окликая или оглядываясь, все привязаны к своему уровню, как муравьи.

Внизу управлялась со стиркой хозяйка дачи Маша. Маленький сынишка ее играл возле корыта. В отличие от прежних лет, когда Кира отправляли на лето под Владимир к бабушке, мать сняла дачу в Подмосковье, даже в спортлагерь не отпустила, и приезжала каждый день. Надзор по полной схеме. Заслужил.

Изгибаясь под уколами сосновых иголок, Кир поднялся до последнего надежного сука. Подергал, замкнул пальцы и обвис плетью, не касаясь ногами. Сосна, утолщаясь, уходила вниз, вниз, туда, где на зеленой траве валялись обломившиеся веточки и коричневые старые шишки. Кир закрыл глаза. Нехило. На сколько его хватит? Как сокрушительно подскочит земля, расцепи он сейчас пальцы!

На запястьях розовели ниточки шрамов.

Одновременно, в висе, он отслеживал еще кое-что. Именно то, что в Подмосковье на многие круговые версты не осталось ни одного затаенно-тихого места. Повсюду колышется море шума, сгущенного подобно сине-голубой карте морских глубин. Вот высоко в небе тянет резину самолет, зудит, зудит, как зубная боль… и нарастает шум электрички… максимум… стихла. А трактор за поселком и не умолкал, и жучит колесами дальний самосвал.

Самосвал! Давно, еще в седьмом классе, у него чуть крыша не поехала от этого металлоломом. Учебник шофера третьего класса заколебал его, неопытного шнурка, блеском технической мысли, осуществленной в автомобиле. Освещение, повороты, остановка на скорости, невероятная энергия бензина… Как можно это измыслить человеческой головой? Но карданы, карданы… конец света! Как раз тогда они продали старый отечественный комод на колесах и купили серого авдеича. Он рисовал детали, словно картины, в объёме, с подсветкой. И все бы ништяк, но случайно в тетрадь заглянул отец. Горный инженер, кандидат наук, он привычной рукой черканул недостающий штрих. Кир чуть не заорал от ярости, разнес в клочья оскверненную тетрадь и бесповоротно охладел к технике.