Иван Колпаков - Мы проиграли

Еще несколько слов перед финальной точкой. Улица, на которой в последние пермские годы жил отец, – Хрустальная. Мне всегда слышалось что-то в ее названии, что-то звонкое, звенящее. Теперь я слышу, как звенит стекло, обрушившееся всем своим весом на твердый асфальт, и во все стороны летят, как брызги, мелкие осколки.

Пермь, февраль – август 2007-го

Аральское море – воплощенная метафора смерти. Некогда одно из крупнейших соленых озер на планете, последние 50 лет оно бежит от людей, сжимается в размерах, высыхает, испаряется. Его края пожирают степь, пустыня, солончаки, словно кровожадные и не знающие пощады лангольеры. На побережье Аральского моря нет населенных пунктов – потому что нет ничего более непостоянного, чем его побережье; только вода в своем скоростном забеге на приз вечности может посоревноваться со временем. Аральское море – это смертельная схватка геологии с цивилизацией, в которой цивилизация непременно погибнет. Это – будущее: мы все обречены.

Прямым логическим путем сложно обнаружить ту причину, по которой я поехал в Аральск. Все было решено спонтанно, по наитию, одной прекрасной ночью, которая может нашептать и не такое. Есть нечто бесконечно волнительное в том, чтобы ехать кудато, где не бывал никто из твоих друзей и знакомых и куда бы никто из них никогда и ни за что не поехал. Есть нечто волнительное и в том, чтобы своими глазами увидеть город, из которого ушло море (следовательно, жизнь). По той же самой причине иной раз останавливаешься, чтобы рассмотреть страшную аварию на дороге – не из любопытства, не из сострадания или желания помочь (чем? кому?): катастрофа – естественный магнит, геенна огненная in the flesh. В общем, в этом нет никакой странности, если учесть, что у человека есть самое сокровенное знание – знание смерти. Фильм ужасов: страшно сидеть с открытыми глазами, но и закрыть не получается; короче, магнит необъяснимый.

Поезд Уфа – Ташкент. Узбекский, следует отметить, поезд, а потому – окна в нем не закрываются даже ночью, и чтобы скрыться от холодного пограничного ветра, нужно спать под одеялом и простыней в куртке и штанах. Под куртку я надел толстую теплую жилетку, купленную в приснопамятные времена в Лондоне (воспоминания о нем в узбекском поезде вызывают только жалкое подобие улыбки), под жилетку – свитер под горло, под свитер – две футболки, увы, без начеса.

Само путешествие в Аральск – жизненный опыт. Перед ним меркнет всякое прежнее знание о том, что собой являет существование людей на социальном дне. Никакая словесная эквилибристика не поможет описать этот 30часовой переезд в одной повозке с дружной семьей узбекских гастарбайтеров. Там, лежа на грязной скамье, разглядывая исподволь своих шумных соседей, прихлебывая из пиалы (в узбекских поездах нет привычных стаканов и подстаканников) обжигающе горячий и терпкий азиатский чай – кем я себя ощущал? Пожалуй, пленником каких-то воинственных и бесконечно далеких от всякой цивилизации кочевников; нате, режьте меня. Я оказался в полной изоляции и сознавал, что дальше будет хуже. В поезде, по крайней мере, есть некое подобие светского, земного, привычного порядка: расписание следования, проводники в униформе; время от времени, вальяжно, как удельные князьки, прогуливающиеся по вагонам менты и таможенники…

Впрочем, я свыкся. В конце концов, когда ты единственный русский в огромном караване странствующих узбеков, на тебя смотрят, как на странную диковину – пусть лучше живет, смешно же. Проводники позвали есть плов, расспрашивали, куда я еду; ну, точно – диковина и есть. А как объяснить? На ходу выдумал версию о том, что «на деревню к дедушке», к родственникам в Аральск.