Иван Колпаков - Мы проиграли

Выглянул в окно – увидел сквозь высокие деревья оранжевое солнце, обгоняя закат тающее в облаке свинцовой пыли. Серые крыши утлых домишек, кривые антенны – мелкие проволочки, торчащие из шифера. В лае, как в приступе туберкулезного кашля, зашлась собака – сородичи из ближайших дворов передали ей ответные послания. Взревел мотор мотоцикла. Я переодел белье, сложил фотоаппарат в рюкзак и отправился в порт.

Аральск – совершенная модель мира. Так будут выглядеть планета и ее обитатели, когда кончится все – газ, нефть, вода; когда рухнет инфраструктура, когда разорятся крупные города; когда сельское хозяйство сдастся под напором наступающей пустыни; когда обмелеют реки и испарятся моря. Провозвестники грядущего – пыль и соль. Они явятся еще до начала конца и останутся после его наступления – когда умрут надежда, вера и любовь, а милосердие высохнет, словно лужица молока. Жизнь, я уверен, готова к сопротивлению, до последней капли крови, равно как Аральск – ведь он все еще дышит. Человеческий оптимизм имеет природу, родственную умопомешательству: мы будем совокупляться и рожать детей, даже если им всю жизнь придется ходить в респираторах и прятаться в землянках от чрезвычайного ультрафиолетового излучения. Мы будем цепляться за землю либо кочевать – от одного источника до другого, пока все они не иссякнут. Точно так же аральцы – плодятся, цепляются за свою сухую, давно уже неплодоносную почву, за свои озерца, оставшиеся от моря, в которых нет рыбы. В последние 50 лет, пока море уходило, а вместе с ним уезжали русские, население Аральска не сокращалось. Вопреки тому, что называется здравым смыслом.

Первое, что я увидел на улице, когда покинул гостиницу, – куча детей. Они терзали двухколесный велосипед и ссорились. Правда, сразу же переключились на меня, когда увидели, что я достал камеру. В сопровождении этих беспокойных и чумазых пажей я направился в порт. Прошел сквозь ворота с проржавевшим символическим штурвалом и сразу оказался на берегу.

Не оговорился: море ушло, а берег – остался. Центральная бухта Аральска по-прежнему похожа на бухту. На том месте, где раньше находился причал, стоят обветшавшие от ветра и соли рыболовецкие судна – «Лев Берг», «Адмирал Нахимов», «Тохтаров» – покрытые облупившейся краской и местной наскальной живописью. На борту «Льва Берга» чьей-то неуверенной и не очень грамотной рукой написано «Apokalipses» – и с анонимным автором не поспоришь. Шагах в тридцати от шхун бывшего порта «Аралрыбпром» – деревянный музей моря, растерзанный, с выбитыми окнами, покосившийся; музей того, чего больше нет.

Уходя влево, берег становится крутым, словно отступая от высохшего дна, как от пораженного смертельной болезнью. По краю берега стоит покосившийся бетонный забор, некоторые ячейки разрушены, повалены на склон, разломаны на куски; из них, словно проводка из растерзанного терминатора, торчат металлические прутья. Над забором возвышаются черные от соли стрелы двух или трех подъемных кранов – монументы тем временам, когда в Аральске отгружалась вся рыба, выловленная в Аральском море.

На противоположном берегу виднеются старые промышленные постройки, забор, уткнувшийся ребром в дно, голый скелет корабля и его осклабившийся череп – капитанский мостик, еще не распиленный на металлолом. Там, где прежде из моря поднималось солнце, теперь – пустыня без края, сцена без задника, пространство без предела.

Глаза не верят и на ощупь шарят по внутренностям бухты – ржавым кускам кораблей, свинцовым болотцам, серо-желтым солончакам, бурой почве, жухлой траве – в надежде отыскать хотя бы следы ушедшего моря, дать мозгу ощущение, являющееся основательным для того, чтобы понять, взвесить, рассмотреть, принять эту зияющую дыру в земле, выросшую или наступившую пустоту. Что здесь, черт подери, произошло? Как вы все здесь с этим живете? Это же у вас у всех внутри – такие же прободные язвы. С этим же жить нельзя.

Из всех детей, семенивших за мной в моей первой экскурсии к пустоте, по-русски мог говорить только один. Поколение, свободное от имперских оков, упорно подрастает. Я для них – такой же иностранец, как и все остальные, не брат и не сват. И пусть русская школа в Аральске функционирует до сих пор, ее непременно заколотят досками, настанет такой день. Мысли об этом подействовали облегчающее – они отвлекали от бухты, катастрофически притягивающей мое внимание. Дети – везде дети, я их фотографировал и показывал им снимки на экранчике камеры; все мы были счастливы.

Вскоре поднялась песчаная буря. Соль забилась в нос и глаза, ветер стеной понес пыль – начали таять контуры окружающих предметов, в ушах засвистело. Песчаная буря в районе Арала похожа на купание в сухом море: покрываешься солью, задыхаешься, тонешь. От пронизывающего ветра может свести судорогой все тело. В степи нередки торнадо – их видно в той дали, которую образует ближе к горизонту дно ушедшего водоема; они пляшут, извиваясь, точно подпрыгивают на раскаленной сковородке. В городе соль, пыль, песок и мельчайшая сухая взвесь местного грунта превращаются в ползущее, заполняющее собой все свободные пространства чудовище; от его щупалец не спастись.

Булат и Марина подобрали меня, когда я, сопротивляясь буре, почти добрел до местного базара. Я искал классическую бабку-валютчицу – страшно подумать, у меня не было местных денег, а все банки уже закрылись. Что за беспечность!

– Садись! – крикнула Марина, приоткрыв дверь автомобиля.

Невзирая на шторм, я упросил своих новых знакомых провести для меня экскурсию по Аральску. Сперва мы отправились на старый судоремонтный завод, расположенный на одном из берегов порта «Аралрыбпром», – за тем покосившимся и порушенным забором, который я уже видел с внешней стороны. Сквозь воющий ураган я почти ползком пробирался между раскуроченными низкорослыми постройками завода: только насмерть закоченевшие подъемные краны сохраняли погребальное спокойствие, их уже ничто не трогало: ни жизнь, ни ее закатное сияние. Глаза беспрестанно слезились – соль атаковала слизистую, пожирала ее, но охота пуще неволи.

Марина вывела меня за забор, на крутой берег, откуда высохшая бухта была видна, как сцена с балкона театра. У подножия берега, в мелкой заводи, поросшей ковылем, полынью, биюргуном, пресмыкающимся тамариском, – лежала баржа, точнее – ее часть: грудная клетка, ребра дна и несколько обломанных ржавых тазобедренных костей. Заводь искрила от ветра, обертывалась серебряной чешуей, как кожа – гусиными точками.

– Давай скорее! – проорала Марина, но буря слизнула ее слова языком.

Едва дыша, я бежал оттуда под песчаным обстрелом. Булат предусмотрительно распахнул передо мной дверь машины.

– Лет двадцать пять назад, я тогда маленькая была, мы купались в этой бухте. Вот там была отмель, на ней стояло кафе. Мы сидели в нем и ели мороженое, между купаниями. С другой отмели прыгали в воду. Здесь было очень хорошо.

– А туристы тут бывали?

– Да, но не очень много. Здесь все-таки рыбный порт. В основном – командировочные. А местные все здесь купались.

Мы ехали в заброшенный военный городок – некогда лучший, наиболее престижный и комфортабельный район Аральска. Прежде там было все: инфраструктура, дороги, объекты соцкультбыта, многоквартирные дома. Теперь он похож на Багдад после бомбежки. Или даже хуже.

– Я тоже успела там пожить. В 1993-м русские военные уехали, все побросали, а нам, тем, кто нуждается в жилье, разрешили туда переехать. Тогда еще я не с Булатом жила, с другим мужем. В 1993-м въехали, а в 1997-м пришлось уйти. Дома отключили от водоснабжения, от электричества. Местные начали растаскивать их, разбирать для своих хозяйств. Как быстро все исчезает! Сейчас вон, видишь, только три дома осталось, их кто-то выкупил – тоже для строительства.

По убитой грунтовой дороге, поминутно шаркая дном о землю, мы кое-как добрались до городка. На огромном открытом пространстве раскинулись холмы мелкого строительного мусора – курганы без мертвецов; кое-где сохранились фундаменты, которые были бы похожи на древнеримские руины, если бы их возводили не из бетона. Приходилось перепрыгивать через глубокие окопы: местные вытащили из земли трубы, кабеля, провода, колодцы – все, что имеет хоть какую-то хозяйственную ценность. Из-за холмов торчали корпуса панельных пятиэтажек с черными гнездами окон. Буря почти улеглась, и я хорошо разглядел окружающий пейзаж.

Последовало еще одно микроскопическое, по своему значению, открытие: после нас ничего не останется. Рухнет одна империя, высохнет одна река – и мы сами уничтожим то, что тщательно строили, налаживали, контролировали. Не существует никакого достаточно основательного сдерживающего, скрепляющего фактора; фиксирующее вещество человечества – эфемерно, сиюминутно, зависит от того, что пока так удобнее. Там, где нет естественных выпуклостей ландшафта, за который можно зацепиться; где нет возможности выживать, объединяясь; где есть только пустыня – именно там можно добраться до правды о самом себе, о своем кочевом естестве, о своем первобытном варварстве, для которого весь нажитый багаж означает лишь перспективу краткосрочного относительно благополучного существования. А далее – бежать, бежать дальше. Ни у кого до сих пор нет ничего против этой кочевой веселой злости, кроме, может быть, химического оружия…