Грегуар Поле - Неспящий Мадрид

— А если не получится?

— Все получится. Говорю вам, это серьезно, да, но дело-то плевое. Это же все мелочь, мы таких берем по десятку в год, всегда без сучка без задоринки. И вы же видите, мы достаточно о них знаем. Завтра парни окажутся за решеткой, все кончено, вам нечего больше бояться, а послезавтра купите газету и прочтете историю, как ее изложит пресса, подружкам расскажете, что были в самой гуще событий, и это уже будет древняя история. Не унывайте. Только один вечер, осторожности ради, пока мы будем действовать. Если хотите знать, скорее всего, уже сейчас половина группировки под контролем. Для нас это дело привычное. Так что не переживайте. Не нервничайте. Сейчас страшновато, это правда, я вас понимаю. Но скажите себе, что завтра вечером это уже будет восприниматься как анекдот.

На пласа Санта Ана поздняя толпа выплескивается из театра, зрители обмениваются впечатлениями, слышатся высокие голоса тех, кто, потеряв друг друга в сутолоке, хотят встретиться, чтобы где-нибудь выпить. Столиков на улице в этот сезон уже нет, и народ держится оживленных краев площади, предоставляя ее центр тревожным силуэтам в черных куртках, безмолвным одиночкам центра города, кто знает, зачем они здесь, эти бездельники?

Летисия останавливается, Бедельман тоже. Она приводит в порядок волосы, озирается, отыскивая скамейку, чтобы присесть, но ничего не видит. Голова ее пуста и полна одновременно, она растерянна, и Бедельман сам себе удивляется, испытывая к ней такую жалость, словно чувствует ее страх. Для него-то это дело обычное, работа, приказ начальства, но меланхолия ночи, видно поймав момент усталости, накопившейся в нем, Боже мой, за годы и годы, охватывает его без спроса, и он вдруг ощущает непривычное желание или даже потребность, чтобы все на этом не кончилось, чтобы она не кинулась сразу звонить подруге, чтобы не ушла сейчас, ничего не сказав, ему хочется поговорить, хочется чего-то, чего не было с ним так давно, разговора по душам, откровенности, как будто настало время облегчить душу, излиться, проветрить немного этот внутренний чердак, полный раздрызганных чувств, неусвоенных ощущений, нерассортированных воспоминаний, одиноких мыслей, резонов, тысячу раз повторенных про себя и ни разу не сформулированных, весь этот вал, который тяготит, хочет оформиться, выйти, высказаться, вылететь во фразе на свободу. Он устал от своего монолога.

Бедельман делает шаг к Летисии, которая опустила голову.

— Это надо пережить, верно? — говорит он. — Могу я предложить вам выпить? Скажу вам одну вещь: у меня есть привычка, которая, может быть, покажется вам странной, но, когда все плохо и мне хочется, чтобы стало лучше, я делаю вид, будто мне есть что отпраздновать, и иду куда-нибудь выпить бокал шампанского. Вообще-то обычно я делаю это один. А сегодня приглашаю вас.

Летисия вскидывает голову, смотрит прямо перед собой, поверх гладкого черепа Бедельмана, по-прежнему блестящего всевозможными отсветами, и выдыхает «да». Да, да, это прекрасная мысль. Она откидывает голову назад, открыв длинную тонкую шею и часть скулы. Белокурая шевелюра свисает сзади. Она смотрит в черное небо, на созвездия, упорно мерцающие в пику слепящему свету города.

— И потом, забудьте, что я полицейский. Я Хосуа, и все.

— Мне это, знаете, все равно.

Бедельман засовывает руки в карманы плаща и тоже, запрокинув голову, смотрит на звезды. После недолгой паузы Летисия, по-прежнему глядя в небо, говорит Бедельману:

— Любопытно, правда, некоторых звезд не видно, когда на них смотришь, а стоит отвести глаза, они появляются.

— Да, самые дальние. Это оптический феномен.

— Я знаю.

Прохожие поднимают глаза к небу, думая, будто мужчина в плаще и высокая блондинка увидели что-то интересное, потом идут дальше своей дорогой.

— Вы умеете распознавать созвездия, Хосуа?

— Как все.

— А я неплохо умею, представьте себе.

— А вон там, смотрите, тоже интересно, правда, эта звезда как будто движется?

— Где?

— Да вон там, видите, рядом с… что же это, Кассиопея, да? Рядом с Кассиопеей, белая точка движется.

— Да, вижу, ну это просто, это спутник. Может быть, даже космическая станция, говорят, их видно.

А спутник, за пределами земной тени, озаряемый солнцем в скорости и невесомости своего бесцельного пути, как раз проходит по точной, прямой траектории между светом Сириуса и телескопом Хенаро Коуто, внезапной вспышкой, мимолетной, но сильной, жестко ослепляющей в линзе его вытаращенный глаз. Выругавшись, Хенаро отрывается от телескопа, делает шаг в сторону по черному шуршащему гравию террасы, жмурится, трет глаз пальцами левой руки большой заклеен коричневым пластырем, уже запачканным по краям, который ему пришлось наложить сегодня на глубокий порез, а виной тому был гриб, коварно выскользнувший из рук, покатившийся по кухонному полу и наконец яростно выброшенный в мусорный бачок с педалью, что стоит у холодильника. Такой чудесный вечер, в самый раз наблюдать Сириус и Большого Пса в бескрайнем небе, темном и благодатно чистом, куда смотрит и Эмилио Алонсо, безразличный к названиям и свойствам небесных тел, сидя на холодной скамейке на Авенида дель Бразиль, печальный, униженный, пристыженный, недовольный, злой, он уже опаздывает больше чем на час, курит и выдыхает к звездам дым, который заслоняет их, окрашивается их белым прозрачным цветом и тает, провожаемый его взглядом. Под небом высятся дома, вот фасад, на него смотрит теперь Эмилио, нервно отбрасывая щелчком докуренную сигарету, которая, ударившись об асфальт, на миг взрывается облачком оранжевых искр. В другой руке Эмилио комкает лотерейный билет. Дом, фасад и на четвертом этаже освещенное окно, где мелькает силуэт и парикмахерская завивка его матери.

Наконец он решается. Встает, пересекает улицу, звонит, ему открывают, он поднимается на четвертый этаж, навстречу ему — голос матери, нетерпеливый и обрадованный, гулко звучащий на лестничной клетке:

— Что-то ты не торопишься, Эмилио, два часа тебя ждем.

— Час, мама, час.

— Ты не мог прийти пораньше? Тебя не дождаться. У нас тут ужас ужасный. Не знаю, что случилось у твоего брата с женой, но они как пришли, так и собачатся в кухне. А я тебе обзвонилась. Ты что, отключил телефон?

— Получилось, Филу, ты был прав, все получилось!

— Я тебя обожаю, Селина, обожаю!

— Во-первых, когда я вернулась, то их не нашла. Сперва ударилась в панику.

— Ты меня удивляешь.

— Они оказались на втором этаже, там как бы отдельный кабинет.

— Неслабо.

— Да, высокий класс. Правда, еда не так чтобы очень… Что-то вроде косидо[52]…

— Плевать на меню, Селина, рассказывай!

— Ладно. Сюрприз первый — Грасиэла приберегла для меня место. Я-то думала, что буду в конце стола, в одиночестве. Ничего подобного. Я сидела между Грасиэлой Матой и неким Альберто Поро, знаешь такого?

— Нет. Кто это?

— У него вроде бы художественная галерея на калье Коэльо, недалеко от тебя вообще-то. Умора, на нем повисла жена Сантьяго Кариньены, она старается впарить ему одного парня, бельгийского фотографа, хочет, чтобы он устроил его выставку. Кругом кумовство.

— А про нас, Селина, про нас?

— Да. Сначала Грасиэла поговорила со мной с глазу на глаз. Сразу сказала, что очень хорошо написано, особенно ей понравился стиль, разнообразный, ровный, цветистый. Она очень удивилась, что мы написали это вдвоем. На ее взгляд, стиль единый, она видит одну руку. И она сказала, что лучше будет опубликовать это под одним именем.

— Плевать, там посмотрим. Дальше!

— Дальше. Знаешь, сколько они пьют? Еще в антракте кава шла бутылками. А тут риоха рекой. Умора, да и только: Грасиэла, хорошо поддатая, и другие не лучше. Ну да это нам на руку… Так вот. Мне пришлось ей объяснить, почему мы это сделали, что на французском дело не пошло, на испанскую литературную продукцию больше спроса, а мы хорошо говорим по-испански и решили, что сможем писать на испанском, подумали, что будет забавно прийти во Францию через перевод. Она тоже посмеялась, но сказала, чтобы мы губы не раскатывали, первые романы переводят редко, мол, не надо бежать впереди паровоза.

— Вот-вот. До нее не дошло, что мы не укладываемся в статистику.

— Этого я ей не сказала.

— Ты меня удивляешь. Ну ладно, ей понравилось, а как насчет более конкретных авансов?

— Погоди, сейчас до этого дойду. Напротив нее сидит Миранда.

— Ну да, издатель.

— Он самый. Большой издатель, она говорит. Она не без труда оторвала его от оживленной беседы, которая чуть было не закончилась ссорой, с Берналем, по поводу Вильены. Забавная была, кстати, эта беседа. Короче, оторвала она его, успокоила на раз — они все ее уважают до безумия, — заговорила о нашем романе, обо мне ни слова и даже не представила меня. Я ее слушаю — как бальзам на душу: прекрасный роман, написанный двумя французами, очень оригинальная вещица, дебют, непохожий на другие, с большими надеждами на успех. И потом, авторы молодые, литература у них в крови, и они на этом не остановятся. Вот так! Ну он-то, правда, не особо загорелся. Смотрел все больше в свой стакан, знай себе подливал. А потом она сказала, что автор — я, и представила меня. Селина Делло, Париж, агреже по испанскому языку, и все такое. О тебе речи не было.