Ольга Степнова - Миллиметрин (сборник)

Когда настало вренмя красных лампочек, Анель неожиданно утихла:

– Стас, я не хочу быть старой… – вдруг не по теме начала она.

– Анель, ты не про то…

– Про то, Стас! Я боюсь. День за днем отстегиваются. Кажется, еще далеко, но ведь будет! Стас, у нее что, совсем никого нет?

– Какое нам дело, Анель? А в общем-то ты права. Главное в этой жизни вовремя сдохнуть. Иди сюда.

Потом было воскресенье. Анель ушла утром. Стас долго отсыпался, затем долго убирался. Когда вышел на площадку выносить ведро, старуха была на месте. Синие толстые вены, линялый короткий халат, отсутствие выражения в глазах и слюнка течет в углу рта. «Черт, вынесла бы стул да села», подумал Стас. Старуха Стаса злила. Она как будто его чему-то обязывала. Ну хоть бы попросила чего-нибудь!

Стас направился к мусоропроводу. Глаза старухи сфокусировались на его ведре – там, сверху, была навалена кожура от мандаринов. Проходя мимо, Стас задержал дыхание, чтобы не чувствовать запаха затхлости, исходившего из ее квартиры.

Только в пятницу Крюков почувствовал беспокойство. Даже не беспокойство, так, нечто… Какое ему дело, что исчезла старуха? Изменила образ жизни: решила полежать. И когда она исчезла – во вторник, в среду? Странно, она так раздражала его своим стоянием, а вот пропала, и он вспомнить не мог когда. Не заметил.

Он позвонил Анели.

– Анель? Ты не помнишь, когда приходила в среду, эиа старуха напротив, она стояла?

– Не помню, Стас. Всегда замечала, а тут не помню. Что-нибудь случилось?

– Да нет, так… Приходи.

– Ты постучись к ней, Стас!

– Зачем? Приходи.

Прошла суббота. И воскресенье. Старуха так и не появилась. Крюков было забыл о ней, но где-то в подсознании поселившееся беспокойство тревожило его каждый раз, когда он возвращался домой. Беспокойство почему-то стало расти и из подсознания прочно переселилось в его мысли. Стасу это стало надоедать. Почему его должна тревожить эта старуха? Он решил внести ясность.

Стас долго стучал в закрытую дверь. Тишина. В конце концов ее могли увезти родственники, решил он. «Благодетель чёртов!» – ругнулся про себя Крюков.

Он читал, курил, возился на кухне, смотрел телевизор. Старуха ему мешала. Исчезнув, она стала мешать гораздо больше. Крюков решил расспросить соседей, в душе подсмеиваясь над собой.

Этажом выше открыл дверь тусклый мужик в кальсонах с оттянутыми коленками.

– Не, не знаю, – забубнил он, – ну, видел, стояла, а кто такая, куда делась, не знаю.

Вторую дверь открыла словоохотливая тетка.

– Эта бабка, точно, сумасшедшая. Я так всегда пугалась, так вздрагивала! Целыми сутками стоит, стоит! Ты позови милицию, может, чё случилось.

Милиция предстала в лице молодого лейтенанта. Вместе с Крюковым и соседкой он сильно постучал в дверь, затем толкнул ее. Дверь неожиданно легко подалась – она не была заперта. Они вошли в темноту. Крюков нащупал выключатель, включил свет.

Старуха лежала в коридоре. Смерть ее мало изменила – по сути, она была мертва уже давно. Она лежала на животе с неестественно вывернутыми руками и ногами. Сквозь жидкие пряди седых волос просвечивала тонкая серая кожа черепа. Полуоткрытая челюсть. Вылинявший короткий халат задрался. Белья под ним не было.

«Беспокойство… – подумал Крюков, – какое мне было дело?»

– Так я и знала, так и знала! – затрещала соседка.

– Надо вызвать врача, чтобы констатировал смерть, – сказал лейтенант.

Стас прошел в комнату, открыл окно. От тошнотворного запаха ему стало плохо. Штор на окне не было. В комнате вообще почти ничего не было. Какой-то деревянный стол, железная койка, заправленная ветхим одеялом, куча тряпья в углу и… ни одного стула.

Стас увидел на столе что-то рыжее, сухое и сморщенное. Он подошел ближе.

Это были обгрызенные и засохшие мандариновые корки.

Мой почтовый ящик – печальный символ моего образа жизни. Рядом с добротными своими соседями, отпираемыми лишь специально предназначенными для этого ключами в значительно бренчащих связках, мой, бедняга, похож на бомжа с вечно пустыми карманами. Газеты попадают в него лишь по редким ошибкам почтальона, а дверца с дыркой на том месте, где у приличных собратьев замок, в давнем ладу с ветром: куда он, туда и она с печальным скрипом. До слез иногда ощущаю свое родство с этой дверцей, у которой нет замка, и нет той связки, в которой бренчит тот единственный ключ…

Сегодня тоже было до слез. Да и ветер очень уж старался, слишком жестоко трепал мою подругу. Я нырнула рукой в привычно пустое чрево ящика и к удивлению своему обнаружила, что оно не пустое. Вытащила открытку – безвкусную, совдеповскую.

«Юля! – было написано там незнакомо прыгающим почерком. – Откликнись, если получишь эту открытку.

Bce у меня прекрасно. Заканчиваю мед, будет красный диплом. Скоро выйду замуж, меня очень любит один человек. Погода стоит такая, такая чудесная. Кругом листья, листья, под ногами, на ветках. Они желтые, красные. Голова кружится от красоты. В одном прекрасном кафе мы с моим молодым человеком очень мило проводим почти каждый вечер. Пьем кофе, едим мороженое. Напиши мне. Софи».

Бред собачий. Софи Лорен, желтые листья, и бедный юноша влюбленный. Как устала я от незначительности происходящего в моей жизни. Если телефонный звонок – то не туда попали, если звонок в дверь – то снимать показания со счетчика, если раз в году мой почтовый ящик разродится корреспонденцией, то это открыточка с бредовым текстом и ничего не говорящей мне подписью.

– Нy, почему, – спросила я как-то одного своего знакомого, глядя в ночное небо на снижающийся, конвульсивно мигающий красным самолет, – почему другим попадаются в небе летающие тарелки, а мне только самолеты?

– Ты несчастливая, – ответил он. Щипнул меня за что-то нематериальное.

Впрочем, обратный адрес мне кое-что разъяснил. В этом городе, затерянном на краю света в прямом смысле слова, я провела свое детство и юность. (Десятилетнее проживание на «краю света» поселило во мне множество комплексов, от которых я и по сей день не могу избавиться.) Значит, эта вычурная Софи – какая-то подруга детства. Но не было у меня подруг с таким именем. Про открытку я забыла.

Она вывалилась из бумажного хлама спустя несколько лет. Мельком просмотрев текст, я все вспомнила и поразилась: как сразу не поняла я, что написала это Соня, Сонька Колесниченко, бывшая объектом для насмешек всех, кто ее знал, и моих в том числе. Я дружила с ней. Стеснялась этой дружбы, скрывала ее от подруг, но что-то тянуло нас друг к другу, впрочем, может быть, тянуло только меня.

… Это был город приезжих. Город шахтеров и номенклатурных работников, родившийся в конце шестидесятых, и, несмотря на свою оторванность познавший все прелести воинствующе развитого социализма. «Я знаю, город будет, я знаю, саду цвесть!» Слова пролетарского поэта были вычертаны на щите, а щит тот вкопан на том месте, которое местные жители обходили стороной, не селясь здесь, называя его «долиной смерти». Но социализм победил и в долине смерти. Город медленно вставал, мощно напирая своими каменными боками на вечную, древнюю степь.

Проспект Строителей – так назвали главную улицу города. Как и положено, на главной улице теснились, соперничали друг с другом в размерах, обилии красного цвета и идеологической выдержанности лозунги: «Народ и партия едины!», «Решения съезда в жизнь!», «Воля партии – воля народа!» и прочие вариации на тему партии и народа. Как и положено, на главной улице подпирали боками друг друга горком, исполком, военкомат, редакция газеты «Слава труду» и дощатое сооружение красного цвета, напоминающее катафалк – трибуна, в дни пролетарских праздников лоснящаяся кожей и каракулем, сверкающая погонами, звездами и орденами. Пролетариат, шагая строем в светлое будущее, кричал «Урa!» и обменивался с обитателями катафалка дружественными помахиваниями свободных от держания транспарантов конечностей.

Как и положено, на главной улице была аллея. Сама по себе аллея была прекрасна, по обе стороны ее буйствовали вопреки суровому климату дикие, «абрикосовые» – как их называли – деревья. Весной цвели они розовыми безумствами, благоухали до неприличия среди топорщащихся лозунгов. Но идти в прекрасное будущее без идеологической наполненности оказалось невозможно, и у аллеи появилось громкое название – «Аллея героев труда». Название бы никак не испортило внешнего вида аллеи, но, увы, вооруженная единственно верной теорией фантазия пошла дальше, и среди диких абрикосов «выросли» огромные щиты с изображением ликов героев труда. Аллея очень явно стала напоминать кладбище, и прогуливаться вечерами здесь было жутковато.

Это был город приезжих, потому что по возрасту он был ребенком и родить своих коренных жителей еще не успел. «А вы откуда?» – этот вопрос стал при знакомствах обычным, так как все были откуда-то. Третий класс «а», в котором предстояло мне учиться, был сформирован из детей-приезжих. Первого сентября наши мамы выискивали в толпе отутюженных третьеклашек таких, которые могли бы составить компанию их ребенку в обживании новой школы и нового коллектива.