Валери Тонг Куонг - Простишь – не простишь

Если бы я запретил Селесте принять проклятую дарственную, как мне подсказывала интуиция, Мило был бы дома с нами, гонял бы мяч в саду, следил за полетом ласточек… По всей деревне разносился бы его звонкий смех. Он выгонял ящериц из расщелин в старой каменной ограде. Размахивал флажками, разучивал знаки железнодорожников. Недавно у них с Маргерит появилась такая придурь. Видели бы вы, как они стояли по разные стороны двора, такие важные, грудь колесом, флажок вверх, флажок вниз…

На беду, Жанна в который раз сумела убедить Селесту, одержала решающую победу в нашей с ней негласной войне. В самом деле, гениальный план! Возможность раз и навсегда укрепить свои позиции. Отныне перевес на ее стороне, незыблемо, непоправимо. Их с дочерью, кроме родственных уз, надежно свяжет владение недвижимостью, подаренный дом. Вместе, пока смерть не разлучит… Законное право на захват, поглощение, паразитизм. Жанна и прежде требовала, чтобы мы что-то красили, нанимали садовника. А уж теперь, в качестве благодетельницы, переложит на наши плечи тяжкий груз налогов и остальных расходов целиком и полностью. Причем при первой же возможности напомнит, что лишилась на старости лет последнего средства к существованию, но без тени сомнения это сделала из героической жертвенной любви к родному дитятку. Дуплет! С одного удара – два шара в лузе: Жанна – самоотверженная мать, Селеста – неблагодарная дочь.

Я пытался предостеречь жену: «Долгие годы угрызений совести из-за того, что мама любит тебя больше сестры, а теперь ты вдруг соглашаешься стать единоличной владелицей вашего общего дома, где логика?!» Не помогло…

Я никогда не любил этот дом. Мне не нашлось в нем места. Окрестности хороши: тишина, простор, перелески, пронизанные косыми лучами солнца. И железная дорога поблизости ничуть не раздражала. Иногда мы слышали успокаивающий мерный стук колес. А вот к дому я нежности не испытывал, хоть и приезжал сюда двадцать лет подряд. Он всегда казался мне хитро устроенной западней, в которой мучились все, кроме Жанны и Селесты. Ну, еще для Мило делалось какое-никакое исключение. При условии безропотного неукоснительного соблюдения «правил внутреннего распорядка», которые висели на самом видном месте, на буфете в гостиной.

Зачастую сын вел себя идеально, постоянно радовал маму, да и бабушку тоже. Но иногда он смутно ощущал, что равновесие нарушено, и, чтобы восстановить справедливость, протягивал мне руку помощи, пытался наивно бунтовать против бабушкиной тирании. Поддерживал меня, хотя расстановка сил была ему ясна уже давно. Мило удивительно чутко улавливал знаки пренебрежения, которые любой другой сторонний наблюдатель попросту бы не заметил. К примеру, Жанна выбрасывала утреннюю газету раньше, чем я успевал ее прочесть. Готовила обед, «забывая», что я ем, а что нет. Нарочно дарила мне на день рождения какую-то ерунду. Она старалась меня незаметно уязвить, но страдал в результате не я, а мой деликатный впечатлительный мальчик, чувствительный сверх всякой меры.

Мы с сыном знали: в бабушкином доме я – незваный гость.

Наш постоянный конфликт не на шутку огорчал Мило. Сын упорно пытался разгадать, в чем тут дело, и не мог. Ребенку не понять, из-за чего ссорятся взрослые. В какой-то момент он предположил, что бабушка вообще недолюбливает мужчин. И забеспокоился еще больше, ведь он и сам вскоре станет мужчиной…

Такой отзывчивый, такой ранимый! У меня сердце ныло, кровь стыла в жилах при виде всех этих аппаратов и капельниц. Голова забинтована, шейка тоненькая… Неужели чистые души отлетают чаще других?

Только в разговоре со мной Мило называл ее бабушкой. Жанна требовала, чтобы к ней обращались по имени, и не «Жанна», а «Джин». Она старалась во всем подражать Джин Сиберг[2], впрочем, ей удавалось скопировать лишь короткую стрижку, на большее не хватало ума, таланта, изящества. И не говорите, будто я злой, Жанна куда ядовитей.

Поначалу она вообще не удостаивала меня вниманием. Просто не замечала, надеясь, что любимой дочке вскоре наскучит сын сапожника. Но время шло, и Жанна через силу, с тяжким вздохом мне улыбнулась. Потом протянула вялую руку для поцелуя. Затем при встрече чмокнула мимо щеки, рассеянно глядя куда-то вдаль. Ведь стало ясно, что у нас с Селестой крепкий брак. Пришлось поневоле проявить снисходительность.

Один-единственный раз она обняла меня по-настоящему, в тот чудовищный черный день. Опять-таки, вынудили обстоятельства. Людей объединяют несчастья, а вовсе не радости.

Но нас и несчастье не сблизило. Вскоре Жанна дала понять, что жалеет только Селесту. Как будто, поразмыслив, пришла к выводу, что беда стряслась с ней одной, а меня задела слегка, по касательной. Словно мои страдания не заслуживали сочувствия.

Я свыкся с таким отношением. Все терпел, все глотал. Молчал. Был вежлив. Играл по ее правилам. Постоянные оскорбления подтачивали меня изнутри, обиды не давали уснуть. Но кому какое дело? За двадцать лет я отлично отрепетировал роль внимательного, заботливого, надежного спутника, а затем и супруга. Раз жена не в силах расстаться с мамой и сестрой, пришлось смириться и опекать и их, хотя о Маргерит разговор особый.

Отчего человек так нелепо устроен? Зачем мы все время идем на компромиссы, делаем вид, что изощренные издевательства, лицемерие и скрытая враждебность не причиняют нам боль? Зачем копим, подавляем, таим свои чувства? Ведь когда-нибудь ярость вырвется наружу и все уничтожит.

Ярость безропотного раба вымораживает, леденит. Правда в том, что прошлая беда ничему меня не научила. Я верил, что ради любви способен принять что угодно. Я люблю Селесту всем существом, поэтому добровольно отказался от собственной воли, от себя самого. Впрочем, и она, простодушная, наивная, никогда себе не принадлежала. Селеста – пешка в чужой игре, зависимая, ведомая. Она в упор не замечает интриг и злых козней собственной матушки.

Я-то должен был запомнить, что ни в коем случае нельзя сдаваться. Борись или беги, но только не сдавайся. Это я позволил Жанне верховодить, вот она и правила самовластно с самого начала и до нынешнего злополучного дня… Чертов дом! Чертова дарственная! Мое чертово малодушие!

Теперь сын в коме.

И несчастный случай тут ни при чем. Это мы его убили. Мы все.

Селеста вдруг сползла на пол: глубокий обморок. Ее будто обесточили.

– Надеюсь, вы, мсье, не выкинете нам такой же фортель? – ворчливо поинтересовалась медсестра, помогая мне поднять жену.

Нет, конечно, такой же фортель я вам не выкину, просто права не имею. Я в порядке, хотя мой мир рухнул снова, хотя мне страшно, горько, хочется выть, залиться слезами, исчезнуть, вот так же лишиться чувств. Боже мой! Как тяжко! Но мой долг – быть стойким. Один из нас обязан держаться, иначе потонут все. Мужчины не плачут, не вопят от боли, даже если им раздирают внутренности, не сходят с ума, обуздывают свое отчаяние. Хладнокровно взвешивают все за и против, приспосабливаются к обстоятельствам, спокойно выслушивают мнение врачей, следуют их предписаниям, принимают разумные решения.

Селеста не сразу пришла в себя. Подоспевшие санитары успели усадить ее в кресло-каталку. От слез у нее потекла тушь. Я стер черные полосы влажной салфеткой, нежно поцеловал жену в лоб, погладил по голове.

– Как вы себя чувствуете? Если мадам уже лучше, пройдемте ко мне в кабинет, нам нужно многое обсудить.

Утром я накричал на Мило. Он спустился к нам полуголый, зевая, и я сразу на него набросился:

– Ты где находишься?! Как посмел явиться к завтраку в таком виде?!

Сделал ему замечание раньше, чем Жанна. Уж она не преминет съязвить, что внук дурно воспитан, весь в папочку. Я во всем следовал ее логике, увлекся борьбой.

– Пап, ведь я на каникулах…

– Это не оправдание. Нечего распускаться!

Он закусил губу и проницательно глянул: «Ладно, пап, о’кей! Будь образцовым зятем, порадуй бабушку. Послужу громоотводом, если тебе приспичило».

Я прямо взбесился. Это он отца родного вывел на чистую воду, подловил на подленьком желании угодить Жанне, домашнему тирану! Двадцать лет я напрасно мучился, тщетно добивался ее одобрения. И до сих пор, похоже, не потерял надежды, что когда-нибудь она все-таки примет меня в семью, признает достойным, уделит и мне хоть капельку тепла… Низко, гнусно, отвратительно! Я злился на себя, на нее, но не мог на ней отыграться. Вот и напустился опять-таки на Мило. Вечный повод для наших ссор – его занятия в школе.

– Сколько ты уже повторил?

– Пап, я ем! Может, об уроках поговорим потом?

По его мнению, я слишком требователен и строг. Малец не желал понять, что образование – путь к свободе, к независимости. Ну как ему объяснишь, что у нас с ним не лучшее происхождение? Его дед был сапожником, причем не великим мастером, как любезно напоминала мне Жанна при каждом удобном случае, а обыкновенным работягой, который стоял у конвейера на фабрике. Мои предки добывали свой хлеб в поте лица. Мозолистые руки, опухшие суставы, искалеченные пальцы. Больные легкие из-за вредных испарений на производстве. От папани вечно воняло кожами. Он едва сводил концы с концами. Рабочий класс, грубияны-бригадиры, неотесанные невежды.