Джеймс Олдридж - Горы и оружие

— Это тебе просто после Европы так кажется, — сказал он шутливым тоном.

Первоначально Кэти поехала в Европу лишь присмотреть за тем, как сын Эндрью устроится в Оксфорде, в колледже Бейлиол, а дочь Сеси в Париже, в Высшей школе изящных искусств, но потом осталась еще на пять месяцев, ибо двадцать три года в Иране, отданные борьбе за одно правое дело безнадежней другого, исчерпали наконец ее силы.

— Я не допущу, чтобы ты канул в эти горы, пропал без следа, — проговорила она. — Существует ведь другой мир вдали от всего этого, процветающий, ничуть не эфемерный.

— Разумеется.

— И значит, нечего тебе впутываться в курдские дела.

Он промолчал. Затем впервые обратил внимание на то, что она no-модному подстригла свои длинные волосы.

— Зачем ты это?

— Что — зачем?

— Остриглась зачем?

— Затем, что мне осточертела прежняя прическа. Притом вчера, когда я приехала, ты даже и не заметил.

Он сердито покраснел, повернулся и зашагал дальше, ведя Кэти по тусклым каменным скатам, скользким от покрывающей их тонкой корки черного льда. «Осторожней ставь ногу», — предостерегал он в опасных местах. Двигались без разговоров. Мак-Грегор шел не торопясь, но все равно знал, что в этом горном разреженном воздухе жену медленно и верно одолевает усталость. Сделали привал, долго и молча подкреплялись, а с полудня снова шли, и он все так же молчаливо и сосредоточенно выбирал маршрут полегче по чересполосице склонов. Но временами он забывал, что за спиной идет Кэти.

На ночлег пришли к заброшенному иранскому полицейскому посту, наполовину разрушенному курдами во время тех двух открытых сражений, что они дали, защищая свою республику 1946 года. Начиная уже зябнуть, поужинали у примуса лепешками и тухловатой разваренной курицей, которую Мак-Грегор купил на базаре в Резайе.

— Противно в рот взять, — сказала Кэти. — Мне уже окончательно разонравились яства восточных базаров.

— А тем не менее есть надо, — сказал он. — Ты глотай, отвлекаясь от вкуса.

Кэти поежилась, горбясь над жалким побитым примусом, а Мак-Грегор развернул два нейлоновых спальных мешка и состегнул их «молниями» вместе — для теплоты. И сразу же велел ей туда влезть, пока в теле осталась горсть тепла.

Молча, не разжимая зубов, она кивнула, вышла наружу и с минуту постояла в темноте на старой дороге, чувствуя, как черное безоблачное небо нагорья леденит ей голые лодыжки, голые руки, голые ноздри и легкие. Даже в слабом звездном свете панорама была так огромна, тиха, вогнута, высока и чиста, что животно-грубым казалось обращать хоть малую ее частицу в отхожее место.

— Старой становлюсь, — горестно вздохнула Кэти.

Когда она вернулась в темное помещение поста, ей было по-прежнему зябко, и она спросила у Мак-Грегора, в самом ли деле требуется раздеваться.

— А иначе замерзнешь в мешке, и я замерзну.

Забравшись в двуспальный мешок, она разделась догола и очутилась в холодной нейлоновой оболочке, а затем и Мак-Грегор быстро влез туда, и она прижалась к мужу.

— Я вовеки не согреюсь, — сказала она жалобно.

— А вот погоди немного.

Лежа в коконе мешка, в переплетении ее рук и его локтей, они ждали, чтобы холод сменился теплом, и Мак-Грегор спросил Кэти, не подстриглась ли и дочь их Сеси.

— Нет, — ответила Кэти. — Она все еще папина дочка. Без твоего одобрения не станет подстригаться. А одобришь — так и наголо обреется.

— Ну как, оправдала Школа изящных искусств ее ожидания?

— Сначала ей надо привыкнуть.

— А усидит она?

— Если только не сбежит замуж за какого-нибудь голенастого мальчика-француза.

— Неужели новая напасть?

— Успокойся, — сказала Кэти, высвобождая одну свою руку. — Ничего с ней не случится. Ей куда безопаснее в Париже у тети Джосс, чем в Тегеране, под огнем страстей этого курдского фантазера Тахи. Я велела ей ежемесячно наведываться к Эндрью в Лондон или Оксфорд, а с Эндрью взяла слово, что он, что бы ни случилось, не забудет о сестре по широте своей братской души.

— Будь спокойна. Он сдержит слово.

— Не сомневаюсь. Но он так самоуверен, что это меня даже тревожит. В наши фамильные гостиные он заглядывает мимоходом, как на гостеприимные вокзалы, а дружит со всяким сбродом и шествует этаким транзитным пассажиром во всегдашнем потоке добрых друзей и братьев.

— Он мальчик организованный, — заступился за сына Мак-Грегор.

Кэти лежала, тесно прижавшись, водя ладонью вдоль спины его, по теплым позвонкам. Она уже согрелась, и от сердца у нее стало отлегать.

— Как будет «шорох» по-курдски? — спросила она тихо, словно кто-то мог подслушать.

— Какой шорох?

— А ты прислушайся.

На плоской земляной крыше что-то шуршало, легкий горный ветер шелестел там сухими былинками и палым листом.

— Гуш-а-гуш, — сказал Мак-Грегор.

— А как «бульканье»?

— Билк-а-билк.

— Шепот?

— Куш-а-куш.

— А храп?

— Кер-а-кер.

Кэти засмеялась.

— Помню, помню, — сказала она, уже полностью размягченная, приникшая к мужу. — Эти звукоподражательные удвоенья — вот и все, что мне нравилось в курдском, да еще его чудесная образность: скажем, жених будет «за руку взявший», транжир — «раскрыторукий», а отчим — «черствый отец». А как у них «красивый»?

— Сладкокровный.

— Я часто вспоминаю тот день в саду над озером Урмия. Как тогда ответила горянка мужу, прикрикнувшему на нее?

Сжимая в пальцах ее волосы, точно мягкую упругую траву, Мак-Грегор напомнил ей, что курд спросил жену разгневанно: «Ты кто — дьявол или джинния?» — и та ответила: «Я не дьявол и не джинния, я плачущая женщина».

Он ощутил, как на висок ему закапали теплые и непонятные слезы Кэти, и, прокляв мытарства, закрыв глаза, он попытался супружеским любовным способом отрешить мысль и тело от безнадежной неразберихи проблем, а потом Кэти вытерла слезы и сказала успокоенно:

— Я ехала назад, твердо решив не ссориться с тобой. Но как же не ссориться, если мы так по-разному смотрим теперь на самое насущное?

Он услышал очень отдаленный собачий лай — первый звук, признак жизни, донесшийся до них за эти двенадцать нагорных часов.

— Скорее явится шииту его несбыточный мессия, чем перестанут муж с женой ссориться, — отшутился он персидской пословицей.

— Ах, эти несносные персидские присловья, — проговорила она сонно. — А знаешь хоть и вялость дурацкая после истерэктомии, но хорошо, что не надо беспокоиться, вставать и вообще можно не думать и чихать на все. — Но прежде чем уснуть, она прибавила: — Так или иначе, а я найду способ вырвать тебя из всего этого.

Утром они двинулись дальше по грунтовой дороге вдоль гряды. С откосов начали уже постреливать. Порой винтовочная пуля звучно ударялась в скалы над головой. Дойдя до замерзшего горного озерца, они увидели, что издалека снизу, из глубокой долины, к ним поднимается всадник.

— У бегзадийцев до сих пор основной транспорт — лошади, — заметил Мак-Грегор. — Впрочем, возможно, это мул.

— О господи, — сказала Кэти. — Неужели нападет...

— Во всяком случае, это не Таха. Тот не унизится до чего-либо менее современного, чем джип.

— Нам бы укрыться куда-нибудь, — сказала Кэти.

— От курда в его родных горах не спрячешься, — сказал Мак-Грегор. — Лучше идти, как шли, и не спускать с него глаз.

Курд снял с плеча винтовку, опер ее прикладом на седло. Кэти понимала, какая нависла опасность; она боялась не за себя — за Мак-Грегора. Курды не более других склонны к убийству, но слишком много старых счетов сводится в горной глуши, и небезопасно здесь человеку, у которого в Иране есть враги. А за все эти годы участия в сложных политических движениях Мак-Грегор не мог не нажить себе врагов.

Пришпорив пятками свою костлявую, покрытую грязью туркменскую лошаденку, курд последние полсотни метров — по ровному — проскакал галопом. Лихо осадил лошадь, чуть не наехав на идущих.

— Ух ты! — гоготнул он. — Так и есть, они самые. — Точно мальчик игрушкой, он мотнул дулом винтовки на Кэти и спросил: — Ты курманджийский понимаешь, госпожа?

— Нет, не понимает, — резко сказал Мак-Ерегор.

— Давай подсади ее ко мне сзади, — предложил развязно курд.

— Ты бери рюкзак, мы за тобой пойдем, — сказал Мак-Грегор.

Сжав пятками лошадиные бока, курд своей винтовкой поддел и поднял тяжелый рюкзак, чуть не упав при этом с седла.

— Ух ты! Не иначе там золото. — И в продолжение всего пути вниз по долине он не переставал гоготать и горланить: — В мешке золото!

Они шли за ним около часа, пока не увидели речушку впереди, у крутого поворота. Курд гикнул, ударил лошадь пятками и пустился вскачь. С криком и хохотом он скрылся за поворотом.

— Прощай рюкзак, — сказала Кэти. — Ускакал со всем нашим добром.

— Это всего лишь местное чувство юмора, — успокоил Мак-Грегор, продолжая шагать. Не дошли они еще до поворота, как оттуда лихо вывернул старый темно-синий джип и, проехав юзом ярдов двадцать, остановился. Кэти ухватилась за руку Мак-Грегора.