Джеймс Олдридж - Горы и оружие

— Это всего лишь местное чувство юмора, — успокоил Мак-Грегор, продолжая шагать. Не дошли они еще до поворота, как оттуда лихо вывернул старый темно-синий джип и, проехав юзом ярдов двадцать, остановился. Кэти ухватилась за руку Мак-Грегора.

— Все в порядке, — сказал он. — Это Затко.

С сиденья спрыгнул курд, подбежал на легких, как у плясуна, ногах и влепил по сочному поцелую в обе щеки Мак-Грегора.

— Хвала аллаху, — театрально воскликнул курд, — до тебя дошел мой зов.

— Узнаю энтузиаста, — ласково улыбнулся Мак-Грегор.

— Хха! — внушительно выдохнул Затко. Курды-горцы называли его «Щеголек» и «Славный наш защитник», считая Затко своим лучшим воином. Он был одет в окаймленную вышивкой куртку, в рубаху с полосатым кушаком и широкие шаровары. Убранство полностью курдское, и только на набрякших маленьких ступнях были ковровые туфли из английского магазина «Маркс и Спенсер».

— А где Таха? — спросила его Кэти по-персидски. — Разыскал ты его?

Тахе, сыну Затко, шел двадцать первый год; он прожил в Тегеране у Мак-Грегора те пять лет, что проучился в школе, а затем в университете. Мак-Грегоры привязались к Тахе, но дочь их Сеси шестнадцатилетней девочкой влюбилась в него, и хотя влюбленность эту обуздали бдительным надзором и вмешательством, однако и Кэти и Мак-Грегор были рады, когда Сеси благополучно отбыла в Европу, а Таха вернулся к отцу. То есть к отцу он не вернулся. Таха был бунтарь: взяв с собой полдюжины студентов-курдов, он скрылся в горах над Резайе, поскольку хотел немедленной революции, а не надеялся, как его отец, прежде добиться национального освобождения.

— Разыскать я его разыскал, — сказал Затко, прохаживаясь взад-вперед и похрустывая костяшками пальцев. — Сейчас он под Мехабадом, на пятое число они наметили похитить там полковника Размару.

— Похитить? Зачем это? — спросил Мак-Грегор. Иранского полковника Размару они оба знали и считали его другом.

— Эти мальчишки хотят взять Размару заложником за курдских студентов, арестованных в прошлом месяце в Тебризе. Представляете, глупость какая ребячья! — простонал Затко.

— Спаси и помилуй нас бог, — саркастически проговорила Кэти по-курдски.

— Завтра, — сказал Затко, — когда покончу со здешним делом, я съезжу заберу Таху оттуда, пока персидские жандармы не подстерегли его и не убили.

Театрально вздохнув, Затко вынул пачку американских сигарет, предложил Мак-Грегорам. Те отказались, а он достал мундштучок в форме трубки, воткнул сигарету торчмя, чиркнул персидской спичкой и задымил с задумавшимся видом. Мак-Грегор понял, что Затко собирается что-то сообщить, но прежде хочет дать почувствовать всю важность этого сообщения. Наконец, повернув трубку чашечкой вбок, Затко выдул оттуда окурок и опять драматически вздохнул.

— Итак, в чем же состоит дело? — спросил Мак-Грегор.

— Наш Комали-и-джан — Комитет жизни — хочет, чтобы ты кое что для нас сделал, — сказал Затко. — Затем я и призвал тебя.

— Это мне ясно. Но что именно от меня требуется?

— Вещь, возможно, связанная для тебя с трудом и риском. Но важная для нас. — Затко сделал паузу. Мак-Грегор ждал, что дальше.

— В чем эта вещь заключается, я открыть не могу, — продолжал Затко. — На мне присяга. В Синджане тебя ожидает кази. Но есть там и другие...

— Ты хочешь сказать, что этих других нужно остерегаться? — спросила Кэти.

— Я хочу сказать, что там собрались курдские феодалы, и политики, и торговцы табаком, и воины, и племенные шейхи, и полуарабы, — отвечал Затко. — И даже страннопалый курд-альбинос. Все они курды, но не все они друзья тебе. Ты понял?

— Это не страшно, — сказал Мак-Грегор.

— Тебе, может, и не страшно, а мне — да, — сказала Кэти.

— Ты ни к кому там, кроме кази, не прислушивайся, — сказал Затко. — Пусть тебя не смущает грубость, не обескураживает злопыхатель-курд, ненавидящий тебя.

— Ты имеешь в виду ильхана? Он здесь?

— Да, здесь.

— Какое отношение имеет он к Комитету? — удивленно спросил Мак-Грегор.

— Кази упирает на то, что курды не должны больше драться друг против друга. Ты ведь и сам всегда на это упирал — на единение...

— Единение, но не с тем же, кто предал республику сорок шестого.

— Что поделаешь, — нехотя возразил Затко. — Ильхан ведь феодал. Он так прямо и считает себя пупом курдской земли, хоть стреляй в него. И я бы с удовольствием пустил в него пулю — но кази, может, и прав. Все-таки у ильхана нутро курдское.

— У него нутро подлого, богатого, старого убийцы.

— Кто же спорит, — горячо сказал Затко. Они сели в джип, и Затко крикнул затаившимся в скалах дозорным: — Перестаньте вы стрелять по кладбищенским собакам. Не к добру это, говорю вам. — И в ответ со склонов послышался смех.

Машина въехала в замусоренный, грязный Синджан, где сложенные из камней домишки с земляными кровлями были набросаны, как куски серого рафинада, по путаным улочкам на речном берегу. Перед лачугой с рваной занавесью вместо двери джип встал, уперся всеми четырьмя колесами, Затко соскочил и отвел занавес в сторону, пропуская гостей.

— Дуса! — позвал он.

Из внутренней двери к ним вышла старуха в истрепанном балахоне, неся обитый эмалированный кувшин с водой. Прошамкала несколько невнятных приветственных фраз.

— Мыло где? — повелительно спросил Затко.

Старуха неохотно сунула руку в карман своего балахона и, по-детски раскрыв ладонь, явила на свет чахлый зеленый обмылок.

— А где принадлежащий госпоже мешок? — спросил снова Затко, употребив персидское слово «хурджин» (дорожная сума).

Старуха указала на рюкзак в углу.

— Кто был тот сумасшедший, ускакавший с рюкзаком? — поинтересовалась Кэти.

Затко раскатился своим сочным смехом.

— Это Ахмед Бесшабашный, — сказал он.

— Ребячьи у Ахмеда выходки, — сказала Кэти.

— Такая уж натура, — объяснил Затко. — Он у нас сущий дьявол. Трудно даже представить. Но он храбрец и знает горы лучше любого правоверного... Итак, добро пожаловать, — торжественно закончил Затко.

— Какой у нас дальше распорядок? — спросил его Мак-Грегор.

— Умойтесь, отдохните, а затем мы к вам придем официально, пригласим к общей трапезе, после чего кази скажет тебе, какое дело требуется сделать, и, само собой, ты волен будешь отказать нам, если пожелаешь.

— После чего ему тут кто-нибудь горло перережет, — едко добавила Кэти.

Затко рассмеялся. Кэти — друг и сестра — изволила остроумно пошутить.

В темном, низеньком, заваленном сальными овчинами амбаре Затко взволнованно ходил взад-вперед перед столом, за которым сидели в ряд пятеро, и обращался к ним с речью — так адвокаты убеждают присяжных в американских фильмах, которые Затко, должно быть, видел в Тебризе (да и в горы их, случается, завозят в своих автофургонах кочевые кинопередвижки, и во время сеанса экран прошивают подчас пулями возбужденные зрители с седел). Пятерых сидящих освещала сверху белым светом калильная лампа; длинный сосновый стол был покрыт линялой пластиковой скатертью. Посреди стола укреплен был на тополевом древке запретный курдский флаг.

— Этот человек, — говорил Затко о Мак-Грегоре, — всем вам уже известен. Курды не любят иностранцев, что скрывать. И кто нам посмеет ставить это в упрек? Но этот чужеземец не уступит ничем курду — вспомните, как после сорок шестого он приютил у себя сыновей Абол Казима и спас от смерти, которую уготовили им курдские ублюдки и предатели, залакские ханы. Также и моего сына Таху он долго растил у себя как родного. И потому, когда я стучусь в дом к этому человеку в Тегеране и он спрашивает «Кто там?» — я отвечаю: «Стучится твой брат». А когда он снова спрашивает: «Кто там?» — я говорю в ответ: «За дверью — тот, кто тебя уважает, кому ты можешь довериться, кто жизнь отдаст за тебя, если понадобится...»

Мак-Грегор слушал краем уха, как Затко продолжает расписывать его достоинства; он знал, что это обычный для курда способ ввести чужака в доверие племени. Мак-Грегора больше интересовали слушатели. Всех их он знал. В центре в качестве председателя сидел кази из Секкеза в священнослужительской чалме, а левей его — высокий старик в кавалерийских бриджах. У старика было властное, большое, жестокое, как у кулачного бойца, лицо с громадными ушами, заостренными сверху и снизу. Это был ильхан — властительный хан мегрикских племен. Рядом на скамье сухим сучком торчал тощий представитель демократической партии в измятом европейском костюме. Он работал партийным организатором среди курдов Ирака, его так и называли — иракский Али. Он был горожанин, уроженец людного Мосула, ненавидящий горы и горных властителей. Всю свою недужную жизнь он провел, сплачивая курдских рабочих-нефтяников. Иранскими и турецкими властями он был объявлен вне закона и в случае поимки подлежал расстрелу на месте. Дальше за столом сидел и молчал толстый, туголицый, седой человек в хорошо скроенном двубортном костюме. В отличие от остальных он был чисто выбрит и выглядел слегка испуганно. Это был богатый ливанский коммерсант, курд из Бейрута, из рода Аббекров.