Ханне Эрставик - Пасторша

Я вернулась к столу, достала из шкафа кастрюльку, молоко, сахар и какао.

— Чур я мешаю, — попросила Лиллен.

Я приставила стул к плите, она стояла на коленках и помешивала венчиком, и мы обе наблюдали, как коричневое смешивается с белым и делается одного цвета, я чувствовала ее детский запах совсем рядом, видела матовый блеск ее волос.

Мы ели хлеб с салями, я зажгла свечку — день был серый, и почти не разговаривали, просто сидели напротив друг дружки за столом, на котором горела свеча, стояла корзинка с хлебом и кувшин с какао, мы жевали, прихлебывали из своих кружек, а в голове крутилось кино, картинки проплывали и сменялись следующими, не превратившись в мысли, а я только наблюдала за этим.

Нанна позвонила, когда Лиллен одевалась. Я нашла ее вчерашнюю одежду на стуле в детской аккуратно сложенной. Я решила сперва отвести ее в садик, а потом идти в больницу.

Услышав в трубке мой голос, Нанна разрыдалась.

— Ты с ней, — причитала она. — Ой, спасибо! Я вообще забыла про Лиллен, представляешь, совсем забыла про девочку.

— Не волнуйся, — сказала я. — У нас все хорошо.

— Что же хорошего, — сказала Нанна. — Я ни с чем не справляюсь, видишь, мне нельзя доверять собственных детей, они пропадают, со мной все пропадает, до чего я ни докоснусь, и там, и тут, всё и везде, я не могу, у меня сил нет, я больше не выдержу.

— Я тебе звонила, — сказала я. — Что там?

Нанна пискнула в ответ, тонкий невнятный звук. И ничего не сказала. Я видела ее перед собой, плотная невысокая фигура уже не казалась крепко сбитой, голос свистел как дырявый.

— Я провожу Лиллен в детский сад и приду, — сказала я. — Ты в больнице, да?

— Да, — тихо ответила она.

— Я быстро, — сказала я.

Может, доедем до сада, предложила Лиллен. Давай, согласилась я. Ты сегодня «нет» не говоришь, сказала Лиллен. Да, ответила я, и мы улыбнулись друг другу.

Какие тяжелые в больнице двери. Я подошла к справочному окошку. Спросила про Майю. Женщина в белом халате стала искать в компьютере. Я чувствовала, что у меня потеют подмышки, в очередной раз за эту ночь. По-настоящему мне хотелось одного — лечь ничком на пол и лежать, просто лежать.

Она наконец нашла и ткнула пальцем в экран. Майя в реанимации на пятом этаже, лифт там, сказала она. Я вызвала лифт и стала ждать, менялись цифры на табло, кабина остановилась на третьем, там кто-то загремел тележкой, на стальной окантовке дверей лифта темнели сальные отпечатки пальцев.

Кто догадался загнать реанимацию на пятый этаж?! Как потом ждать лифта все эти секунды, нет, минуты даже? Глупость несусветная. Еще немножко, и я стала бы колотить в дверь шахты, голосить, чтоб они наконец уже вошли или вышли и освободили кабину, сколько можно, но я не устроила скандала, огляделась, увидела указатель «лестница» и припустила вверх, перескакивая через ступеньку, через белые, серые, красные камешки, вделанные в бетон и так застывшие навек. Навстречу шли люди, я прижималась к стене и неслась дальше.

Как будто бы счет шел на секунды. Как будто имело значение, примчусь я секундой позже или раньше. Словно именно это могло спасти Майю, словно все зависит от меня, и если я буду бежать достаточно быстро, то и время припустит вспять со мною вместе, назад в тот день, в тот лес, где расползается туман среди деревьев, и я успею выбить пистолет у нее из рук и прижать ее к груди.

На штативе у Майиной кровати висел пакет с донорской кровью, к руке тянулась трубка. Нанна стояла спиной ко мне, она смотрела в окно.

Я помедлила на пороге. В палате была полная тишина.

Веснушки у Майи на лице потускнели, лицо было словно посыпано ими, собери их, и Майя освободится, подумалось мне, что ты такое несешь, одернула я себя мысленно. Она выглядела бледной и маленькой, точно съежилась, стала меньше. Она казалась спящей.

Обернулась Нанна. Вот у кого мертвенный вид. Перепаханное, исказившееся лицо. И ледяные глаза, без злости или враждебности, но словно глядящие оттуда, где вечный холод. Замораживающий взгляд.

Я подошла к ней, встала прямо перед ней, посмотрела в лицо.

Она взмахнула руками и сложила их перед собой как чашу. И так она стояла передо мной и держала эту чашу на вытянутых руках, из глаз снова потекло, и эта влага казалась почему-то тоже холодной и колючей.

— Вот, — сказала она. — Вот так мне хочется ее взять. Подсунуть под нее руки, поднять, и так держать, и не отпускать.

Но она не удержала чашу, пальцы разошлись и растопырились как когти, а между ними образовались большущие щели. Руки тряслись. Я смотрела то на них, то на нее. А потом руки вывернулись и вытянулись ладонями вниз. Они были пусты.

Нанна вышла, я стояла у Майиной кровати. Ее руки лежали вдоль тела, поверх одеяла, они были перебинтованы почти от подмышек и до самого низа, включая пальцы. Воздух в палате сухой и теплый. Майя подключена к нескольким аппаратам, и какой-то датчик вычерчивает кривую на мониторе, да еще через капельницу вводится какое-то темное вещество.

Трубки, шланги и веревки, тянущиеся к потолку, были и за кулисами сцены у Кристианы, которая репетировала, двигалась под сенью этого всего в круге света, казалось, ей нравится, что я на нее смотрю. Я сперва стояла, потом опустилась на пол и села, прислонившись спиной к стене. Я представляла себе, что она устроила этот спектакль, в этом немаленьком зале, специально для меня. Хотя она была полностью поглощена своим лицедейством и получала видимое удовольствие от того, как послушно ей тело, она смаковала каждое свое движение и радовалась непонятной мне радостью, она была в закрытом для меня мире пластики тела. Сколько я ни силилась делать так, как говорила Кристиана: не думая, просто отдаваться движениям, ощущениям, у меня не получалось. Выходило нарочито, не по-настоящему. Зато сама Кристиана не мучилась проблемами мироздания, а только изгибалась, растягивалась, простирала руки, театрально дышала. Безответственностью, душевной леностью и нежеланием спросить с себя по гамбургскому счету, вот чем это было с ее стороны. Она стремилась лишь к тому, чтобы публика хорошо принимала ее.

Я так и сказала ей потом, после репетиции.

Тебя волнует только, чтобы все было хорошо и гладко, сказала я.

В ответ она смерила меня взглядом. Я помню движение, как она поворачивается ко мне с бутылкой вина в руке и смотрит на меня холодным, жестким взглядом. И чуть улыбается, приоткрывая зубы.

Да, ответила она, волнует. И замолчала. Она собиралась продолжить, но не стала.

И если получается хорошо, не так даже важно, насколько это по сути правда.

Так она сказала, отлично понимая, что задевает меня. Нарочно чтобы задеть и сказала, как мне показалось. Потому что речь ведь шла не об ее спектаклях или моей учебе, но обо всем вообще, о том, что мы делали, во что верили, о нас самих, наконец. Так что она знала, что делала. И безжалостно уложила меня на обе лопатки. А я барахталась, прижатая к полу, сучила лапками, трепыхалась, протестовала. Потому что для меня все устроено наоборот: то, в чем нет правды, не бывает хорошим.

А бывает каким? Я смотрела на Майю, на маску, прижатую к ее носу и рту, на аппарат, дышавший за нее. Как вывернулась наизнанку найденная ею правда, что в ней не осталось хорошего? Хотя она продолжала быть правдой, но такой мрачной и тяжелой, что придавила Майю, не давая ни вдохнуть, ни выдохнуть?

Девочка уехала в поселок, одна. Нанна об этом не знала. Наоборот, они договорились, что Майя вечером идет на репетицию, а оттуда домой, они пекут блины и смотрят передачу, которую обожает Лиллен, там две команды соревнуются в исполнении старых шлягеров. Они любят эту еженедельную программу, я однажды попала к ним, когда она шла, и Лиллен хохотала так, что все начали смеяться, и под конец мы все вчетвером катались от хохота.

Но к назначенному времени Майя не вернулась. Нанна с Лиллен посмотрели программу сами, потом Нанна уложила малышку. Майи все не было, и Нанна не находила себе места, взялась убираться в гостиной, поснимала со стен все картинки и фотографии.

Она иногда исчезает, рассказывала Нанна, я сама так делала в девятнадцать лет, это в порядке вещей, но она любит смотреть эту программу вместе с Лиллен, и мы говорили с утра об этом, условились.

В общем, я позвонила ее подружке по театру, и та сказала, что Нанны не было на репетиции. Тогда я созвонилась с ее начальником на работе, и выяснилось, что Майи не было сегодня и там.

Нанна говорила совершенно спокойно, словно вспоминала далекое прошлое или пересказывала историю, слышанную по радио или телевизору.

И вдруг ничего не стало, рассказывала Нанна.

Как будто я тону, а дна нет. Господи, как я испугалась, говорила она.

Не за себя, не за Майю, а просто. Было такое чувство, что, кроме страха, ничего нет, совсем ничего. И холод мертвенный пробрал. Я вылила воду, которой мыла пол, повесила на место фотографии и картинки, навела порядок. Села в машину и поехала. Я не думала про поселок, но куда ночью поедешь. Только туда.