Наталья Ключарева - Деревня дураков (сборник)

Про одну Серафимину знакомую односельчане говорили: «Хоть бы помереть при Пелагее Родионовне – отпоет как следует!» Давно отпели уже и саму Пелагею. Где теперь и певица Малашечка, подарившая когда-то Серафиме страшную балладу о царе Додоне и его дочери Алёне, которую царьбатюшка хотел выдать замуж за родного брата Савелия? Где «женщина чистой жизни» Февруса Аполинарьевна – обрусевшая коми, певшая о том, как «улетала девья краса в дымно окошечко, за синё море Хвалынское»? Где уральский старичок Лексей Евсеич, с которым у Серафимы вышел страшный грех?

Лексей Евсеич – уважаемый староверский певец – жил один, и когда пришла Серафима, очень обрадовался. На радостях даже разрешил включить магнитофон, спел несколько песен – и выдохся. Договорились, что продолжат завтра. Наутро стучится к нему Серафима, а старичка-то и нет. Много лет не ходил за порог, а тут – нет: увели старухи. Пошла Серафима к ним. Видит, сидит Лексей Евсеич – грустный-прегрустный, жалко смотреть. Вокруг стоят старухи – суровые, хмурые.

«Эх, – сокрушается старичок, – какой же у нас с тобой, Серафимушка, грех-то вышел! Записала меня в антихристову машинку! Вот помру, а нечистый моим голосом людей смущать будет!»

Серафима пообещала никому эту запись не показывать. Старухи посовещались и старичка простили. А кассета с его голосом так и лежит у Серафимы дома. И ее никто никогда не слышал.

Кроме старичка Лексея Евсеича, никто из староверов свое пение записывать не разрешал. И тут еще раз пригодилась Серафиме ее музыкальная память.

«Вы бегите во пропасти земные» – поет Серафима духовный стих о конце света, и слышно, как ей трудно дышать, ведь у староверов совсем другое дыхание, и чтобы петь их песни, нужно нечто большее, чем голос, память и слух.

Староверов, скрывавшихся в истоках Енисея, открыл академик Покровский из Новосибирска. Они бы скрылись и от академика, но он победил самого отца Палладия в споре о Софии Премудрости Божией. Серафима приплыла туда вскоре после этого исторического события и именем Покровского открывала двери самых заповедных скитов. В один из них она шла по свежим следам медведя и от страха все семь верст горланила песни. В следующий раз идти пришлось уже не семь, а сорок километров. В дальнюю деревню, куда не ходил никакой транспорт. Туда как раз собиралась одна древняя старушка.

– Как же вы не боитесь? – удивилась Серафима.

– А чего мне бояться? Со мной Бог.

– Ну, тогда и я с вами?

Старушка поглядела скептически:

– Со мной-то Бог. А вот с тобой – не знаю. Может, и медведь задерет.

Но всё обошлось, и Серафима благополучно добралась туда, куда не ступала нога чужого человека. Поселили ее у Прокопия Гермогеновича Рукавицына. Там она услышала самый светлый вариант стиха о расставании души с телом. Обычно в таких стихах говорится, что тело будет гнить в могиле, а душа кипеть в смоле. В доме же Рукавицыных пели:

От Рукавицыных Серафима узнала, что хорошая невеста должна уметь читать по-старославянски, знать крюки (дониконовскую нотную грамоту) и быть «непорченой», то есть – не учившейся в школе. А если партийный старообрядец (всякое случалось) хочет вернуться в собор, то на него накладывают такую же страшную епитимью, как на колдуна.

Староверы, конечно, посторонних не очень жалуют. Но однажды Серафима получила по почте письмо, написанное чудным, полууставным шрифтом. Иван Никифорович Заволоко из Риги, откудато узнавший, что Серафима собирает духовные стихи, звал ее к себе в гости.

Она прожила у него девять дней. Старовер Заволоко изображал Серафиме… Бердяева, у которого учился в Пражском университете, и рассказывал свою жизнь. В молодости Иван Никифорович потерял веру и стал искать правду в других местах. Например, переписывался (тем же почерком древних летописцев) с Еленой Рерих. Но живая этика ему не приглянулась, и он отправился в Прагу – изучать византийскую историю. Однажды шел домой на каникулы и в одной деревне услышал, как крестьянка, укачивая младенца, напевает стих об Иосифе Прекрасном (тот самый, «Кому повем печаль мою»). И вдруг студент Заволоко почувствовал, что его сердце очнулось и сделалось счастливым.

– Матушка, знаешь ли ты стих об Иосифе Прекрасном? – спросил Иван Никифорович, едва переступив порог родного дома.

– Как не знать, – отвечала матушка Киликия Ивановна. – Я ж тебе его в колыбели пела.

Так Иван Никифорович Заволоко, переписывавшийся с Еленой Рерих и слушавший лекции Бердяева, вернулся к вере отцов.

Случилось Серафиме свести знакомство и с духоборами. Для этого ей даже не пришлось идти сорок километров по медвежьим тропам. Всего-то 14 часов в расхлябанном автобусе по горной дороге, где не могут разойтись два осла, и она у цели: в пограничном селе на высоте 2000 метров над уровнем моря.

Попала Серафима прямиком на похороны. Села в уголок и стала смотреть, как нарядные женщины в разноцветных платках и юбках справляют погребальный обряд. Наряднее всех была сама покойница: в восковой руке у мертвой Лукерьи – тончайший кружевной платочек, на ногах – сапожки с медными подковками.

Проводив Лукерью, женщины обступили Серафиму: – Ты зачем приехала? Будешь на нас диссертацию писать? – Я диссертацию уже написала, – отшутилась она.

Мы сидим в полутемном зале в центре Москвы, за окнами пробегают люди, ползут машины, и Серафима запевает свою самую первую песню, услышанную полвека назад на берегу безымянной реки от женщины, опустившей на землю полные ведра. Песня называется «Вьюн над водой». «Вьюн – это не цветок, это маленькая рыбка», – поясняет Серафима и, собравшись с духом, начинает:

Завороженно и протяжно выпевает Серафима, как жениху то выводят коня, то выносят сундуки с добром, а он отказывается, это, говорит, не мое, это тестя, это шурина мово. Печальнее всего выходит у Серафимы слово «мово», на котором мелодия осекается и падает, как подкошенная. На третий раз жениху выводят «свет Настасьюшку свет Петровнушку». На этом месте я вдруг ощущаю полуобморочный ужас, волосы на голове шевелятся, по коже пробегает мороз. И хотя я сижу, я чувствую, как у меня подгибаются колени и не идут ноги. Потому что все мы в этот миг нанизаны, как бусины, на Серафимин голос: и свет Петровнушка, и та женщина с полными ведрами, и я. А жених тем временем подходит всё ближе и вот уже говорит обо всех нас:

и сердце падает. И песня обрывается. И мы вновь рассыпаны по разным временам и весям. И только Серафима может нас собрать.

Если внимательно прислушаться, понимаешь, что в каждой точке Земли природа звучит по-своему. У каждого леса-поля-озера свой голос, своя интонация, свой язык. Сознание его, конечно, не воспринимает, а вот всё остальное (скажем так, тело) распознает безошибочно. Особенно если это тело там родилось.

В древности человек всему учился от природы. Улавливая звук Земли в точке своего рождения, он учился говорить. Языки появились откуда-то из глубин природы. Немецкие леса говорят по-немецки, русские – по-русски. Точнее так: калужские леса говорят по-калужски, брянские – по-брянски, потому что формирование языка происходило тогда, когда еще не было народов, а были роды. Правда языка – это диалекты.

Главное слово здесь род, а не природа. Потому что природа – это просто место, принадлежащее роду, земля, где живет род. Родной – принадлежащий роду. Родиться – появиться в род. Родная речь – речь твоего рода, твоей родины, земли, где ты родился, речь земли при твоем роде, речь природы.

Сейчас почти никто не живет на земле своего рода. Слушая чужую речь, отвыкаешь не только слушать свою, но и слушать вообще. Мы не слышим, на каком языке говорят с нами чужие лесаполя-озера. Мы даже не знаем, что это можно услышать.

Поэтому мы и стали такими беспомощными, чуть дунешь – падаем, идем, куда ведут. Земля не помогает, не держит, не подсказывает, говорит на чужом языке, да и мы глухие, с нами на каком ни разговаривай, толку нет.

Черные поля, чуть подсвеченные туманом. Четыре утра. Ноябрь. Снега еще нет. Самое темное время года и суток. Самое темное время души.

Как в подземном царстве. Вот пещерная речка мерцает странным огоньком. Вот силуэт леса: здесь черное (небо) становится еще чернее (деревья).

Автобус, в котором погашен свет, с невидимым водителем и пассажирами. Едет по этой тьме. Коегде угадываются остановки.

Остановки в чистом черном поле. Черным четвертым часом утра. Черным месяцем ноябрем.