Владимир Новиков - Роман с языком, или Сентиментальный дискурс

— Аня звонила посоветоваться по поводу некрологической заметки, которую она срочно должна для своей газеты написать: только что умер Лотман, о котором мы сегодня болтали. Вот чем кончаются все наши споры, дитя мое…

Есть у меня три любимые слова, не имеющие точных эквивалентов в русском языке.

Существительное — ESPRIT. Оно может означать и «ум», и «рассудок», и «дух», и «остроумие», и «смысл», и даже «характер» (происходя от латинского «спиритус», оно имеет еще и значение «спирт», но его я, как человек слабопьющий, отбрасываю). Конечно, в каждом контексте актуализируется одно значение, но душа слова всегда помнит и об остальных. Нравится мне, что французы поверили в единство рассудка и духа, в то, что остроумие может сочетаться с настоящим умом. У нас под «духовностью» часто разумеют вялое занудство, остроумию обычно отказывают в наличии серьезного смысла. А здесь одно «эспри» столько разных, разнородных ценностей обнимает разом.

Прилагательное — STRAIGHTFORWARD. Оно вроде бы переводимо нашим прилагательным «прямой», но, пожалуй, не в узко-современном, а в пушкинском смысле: «души прямое благородство», «духом смелый и прямой». Может быть, я слишком влюбился в это слово, но чувствую в нем, прямо так физически ощущаю духовную вертикаль. И еще дорога мне здесь связь значений «простой» и «откровенный». Straightforward style — значит «простой стиль». В нынешней речевой ситуации, как мне кажется, отказ от простоты чаще всего свидетельствует о неоткровенности, замысловатые «навороты» скрывают покорность обстоятельствам и грязненько-циничное равнодушие к людям, к миру. Хочется, согласно внутренней форме английского слова, подняться с колен, выпрямиться — и вперед!

Глагол — GÖNNEN. Это слово подарила мне Паула Линденмайер, долго и безуспешно искавшая для него русский перевод. В советском немецко-русском словаре на этот счет нечто невразумительное: под цифрой 1. — «не завидовать (чему-либо)». Но ведь «не завидовать» по-русски — это либо знак равнодушия, либо — в ироническом смысле — знак злорадства («Не завидую» — говорят, покачивая головой, про чью-нибудь неудачу). Под цифрой «два» собраны слишком приблизительные переводы: «позволять, разрешать, удостаивать». Примечательно, что, если мы возьмем русско-немецкий словарь, то ни через один из этих трех глаголов на искомое «гённен» не выйдем. Не нужно нам, русичам, такого слова, потому что нету у нас такого понятия.

Остается взять немецко-немецкий толковый словарь издательства «Дуден» и процитировать оттуда довольно пространную дефиницию таинственного глагола (в коряво-буквальном переводе): «охотно и без зависти видеть счастье и успех другого, потому что считается, что упомянутый в этом нуждается или это заслужил»[13]. Во как! Двадцать три слова самим немцам понадобилось для объяснения своего же родного глагола. Но есть все-таки у них сама идея о том, что чужое счастье и чужой успех могут восприниматься позитивно, что субъект речи может реально, действенно содействовать благополучию объекта речи — причем именно в том, что для объекта наиболее важно.

Среди примеров, приведенных в словарной статье такая фраза: «Ich gönne es ihm, daß er endlich Professor geworden ist». Ее перевести довольно легко: «Я желаю ему наконец стать профессором». Так, может быть, будем считать удовлетворительным эквивалентом для «гённен» наше «желать»? Нет, не получается. «Желать» кому-либо чего-либо — это риторически-ритуальный жест, поздравительная формула, не более. Кстати, все толковые русские словари честно определяют это значение глагола «желать» как «высказывать пожелание». Высказать самое распрекрасное пожелание — это ничего не стоит, для этого нетрудного действия сойдет и незамысловатый глагол «wünschen». А «гённен» все-таки обозначает не однократное действие, а постоянный процесс, ровное доброжелательное отношение к заслуженному, честному благополучию другого человека. Не скажу, что все немцы данным качеством обладают, они такие же разные, как и мы, как и все народы. Но именно дефицит ровной европейской доброжелательности в наших соотечественниках — одна из фундаментальных причин всех наших рев-разрушений и раскулачиваний. Да и так называемая интеллигентная среда довольно равнодушно относится к унижению чужих достоинств и заслуг. Тот же Лотман умер членом всяких американских и евроакадемий, но отнюдь не академиком по-русски. Институт его именем, между прочим, назвали немцы в Бохуме, поскольку они просто рассуждают: er das verdient hat, он это заслужил. И при жизни в сторону Лотмана из Германии шел тот поддерживающий силы поток, который определяется именно словом «гённен».

Ну, я ушел в примеры исторические, а вообще-то мне кажется, что и в отношениях людей обыкновенных вполне реальным, физически действенным фактором является простое и тихое доброжелательство. Если кто-то нам действительно желает добра, то пусть даже он не делает нам подарков, не оказывает протекций-промоушнов, не пишет, не звонит, — он все равно энергетически участвует в нашей жизни и влияет на нее. Паула потому и рассказала мне про глагол «гённен», что это была доминанта ее жизни, именно это она делала многим людям, и мне в том числе…

— А в родном языке у тебя такого любимого слова нет?

— В родном я люблю всё. Разве ты этого не замечаешь, не чувствуешь?

Неужели навсегда нас покинет эта бело-голубая зубная щеточка, гнущаяся посередине гармошкой, а моя желтая будет теперь одна куковать на стеклянной полке у зеркала в ванной? Что, опять по вечерам открывать дверь в темную молчащую пустоту? А потом, чтобы не ужинать в одиночестве, тащиться с тарелкой к телевизору? Нет, без нее, сидящей рядом, мне ни одна программа в горло не полезет…

— А я знаю, о чем ты думаешь, — голубые глазки по-взрослому прямо глядят в меня. — Я все сделаю, и бабушку уже подключила, чтобы после университета получить работу в Союзе.

— Союза теперь нет.

— Это у них нет, а у нас с тобой есть.

Делаю вид, что мне нужно отлучиться, а то вдруг голос задрожит от старческой нежности. В туалете даже условно присаживаюсь на единственный и неотъемлемый предмет меблировки, чтобы осмыслить происходящее. Точно так здесь однажды я праздновал первую близость с Делей, еще, впрочем, не зная ее имени. Разберемся по порядку: ребенок мой давно стал самостоятельным и независимым, и морально и юридически. Никто не может запретить Груше жить здесь, у меня. Ура? Ура!

Но до этой новой прекрасной жизни — не меньше двух лет. Могу и не дождаться, не дожить. Все кругом как-то так дружно и весело помирают, в том числе и люди помоложе меня. И вот ведь что характерно: в густо населенной (в том числе и знаменитостями нашпигованной) Москве восприятие человеческой кончины полностью утратило драматический оттенок. Аня то и дело таскает в сумочке полученные на работе информационные факсы со стандартным набором ключевых слов: РОССИЯ — КУЛЬТУРА — ПИСАТЕЛЬ — КОНЧИНА (готовый ряд символов, да еще к тому же выстроенных четырехстопным амфибрахием; будь я Вознесенским или хотя бы Евтушенкой — взял бы это рефреном, а перед тем пририфмовал бы что-нибудь вроде: «Любила нас дура — босая отчизна…»). Прежде по телевизору каждый некролог отбивался многозначительными паузами до и после, у дикторов была надлежащая сдержанно-скорбная интонация. А теперь — бодренькой скороговоркой извещают, экономя время и пафос для иных событий. И в газетах — без черных рамок, с радостными заголовками типа «Замечательного парня не стало» — точно-точно, так о довольно молодом режиссере было написано, не помню только, стоял ли в конце заголовка еще и восклицательный знак…

И еще я заметил у долгожителей — таковыми среди людей умственного труда можно считать всех, кто достиг восьмидесяти или даже семидесяти пяти — постоянное выраженьице слегка глумливого веселья на лице: дескать, почти все мое поколение околело, а я вот живчик такой. Эту эгоцентрическую искорку в глазах можно уловить и у моих безвестных старейших коллег, и у самых что ни на есть прославленных и достойных сограждан, подмигивающих человечеству из телевизора.

Знаки, намеки… После Грушиного отъезда они меня на каждом шагу преследуют. Выбрался я тут наконец в Питер — после шестилетнего, кажется, перерыва. Гуляем мы с Володей Петрашевским по Летнему саду, а он с каждой аллеи все в одну и ту же тему сворачивает:

— Ты не был на похоронах Турганова? В месяц человек сгорел. Мы подошли во время панихиды к вдове по какому-то ритуальному вопросу, куда мол и что, а она отвечает: «Спросите у Эдика». То есть Турганова самого — настолько при его жизни она привыкла к тому, что Эдик все у них решает…

… А сестра его вдовы, врач по профессии, буквально через неделю идет по улице и видит впереди шагающего высокого, статного офицера, засмотрелась на него даже. Вдруг он падает на тротуар, к нему люди сбегаются, и через минуту милиционер уже спрашивает: «Есть здесь врач? Смерть можете зафиксировать?»…