Владимир Новиков - Роман с языком, или Сентиментальный дискурс

С Хавским, между прочим, я случайно знаком: он в аспирантуре учился двумя годами старше меня. Всегда я знал, что он не семи пядей во лбу, что книжки его и статьи довольно макулатурные, но такого кретинизма даже от него не ожидал. Сколько бы там ни было выпито — как можно надеяться на то, что интеллигентная женщина отдастся тебе в публичном месте, царапая свои чистые беленькие ягодицы о корявое дерево или пачкая их на усеянной окурками траве? Да надо нам сейчас просто взять и написать письмо в ВАК с предложением лишить этого недоумка степени доктора наук. Он ее решительно недостоин!

Аня тем временем продолжает, нервно теребя свои крупные, демонически-тревожные бордовые бусы:

— Наутро я стала с Максимом объясняться, тут со мной истерика приключилась, я так ногой о пол топнула, что вывихнула ее. Пришлось ему на руках меня в поликлинику тащить…

Аня уже привстала из кресла и, кажется, готова роковой жест повторить — настолько живо в ней воспоминание. Делаю решительный шаг к ней навстречу, обнимаю за плечи и неожиданно для себя поднимаю… Ни Тильду, ни Делю, ни Настю носить на руках в буквальном смысле я даже не пытался — ввиду их значительного реального веса и своих весьма умеренных атлетических возможностей. Ощущение новое и специфическое. Но куда нести?

Ближайшей целью оказывается диван. Анины глаза обморочно закрыты, тело обмякшее, как у больной. Поцелуй напоминает искусственное дыхание «рот в рот»: не сразу ее язык оживает и твердо встречается с моим. «Да, да» — шепчет, когда моя ладонь ложится на область сердца, освобожденную от легкого ажурного лифчика. Но руки ее не отброшены назад, а как будто готовы к сопротивлению. Не Хавский ли я? Нет, джинсики вроде бы покорно сползают с тонких бедер.

И вдруг — недружелюбный жест руки, защищающей последний рубеж и отводящей мою руку от трусиков. С такими афронтами я не сталкивался со студенческих времен, слегка обижаюсь — но не более чем на полсекунды.

Она ведь только автоматически протестует, у нее, бедняжки, даже на честное согласие нет сил, и я раздеваю ее, как врач «скорой помощи», как пугливого ребенка перед уколом. Ум-то мой довольно ясен, вожделение несильное: всего несколько дней назад я встречался с молодежью, а в моем возрасте…

Почему она вся такая влажная? Может быть, температуру надо было измерить? Чувствую, как ввожу, ввожу в нее свою энергию, немного опасаясь передозировки. Тянусь губами к ее бордово накрашенным, а они капризно шепчут:

— Ну скоро?

— Но я хотел… — оправдываюсь растерянно.

— Да я уже давно…

Ну, старик, до сих пор не постиг ты элементарных вещей, не научился различать женские состоянья… Не советую тебе корчить из себя знатока и секс-разбойника… Ну вот и все, все… Неловко как-то, однако.

— Нет, нет, ты не уходи…

Прямо с имени-отчества — через ступеньку на «ты», минуя стадию «вы-Андрея». Знак родившейся близости? Может быть, возникло все-таки междунамие? Примерно полчаса дремлем, теснясь на узком пространстве, потом поднимаемся и раздвигаем диван в ночную ширину. Первое совместное деяние.

— Вот когда я посплю как следует! — Аня даже улыбаться начинает.

Поняв ее буквально, тактично дистанцируюсь, но она, закрыв глаза, оплетает мою спину тонкими ручками:

— Нет, вот так мне будет хорошо.

Она действительно вмиг засыпает, не давая мне выбраться на свободу и озадачивая незнакомым, слабогорьковатым ароматом усталого тела. Сложная жизнь моя выстраивается на экране сознания в более или менее стройную таблицу. Итак, раньше в моей судьбе имели место:

жена-мать (Тильда)

жена-сестра (Деля)

жена-дочь (Настя).

Вроде нет больше позиций, полным-полна уже парадигмушка или триадный принцип недостаточен? Если верить тому, что «в этом мире всего по четыре», то возможно… Не бывает ли еще такой позиции: жена-жена? Вариант для морально состоятельного мужчины, который всю ответственность берет на себя…

Засыпаю и я, а она, прижавшись ко мне, ни одну из троих не пускает в мои сновидения.

Кофе вдвоем — для меня, может быть, важнейшая составляющая интима. Скажем, с женщиной, употребляющей «инстант», эту растворимую бурду, возможность гармонии почти исключена. Открываю новый полукилограммовый пакет «Мёвенпика», заполняю фильтрующую воронку «Филипса» — маленькой кофейной машины, тезки моего утюга и приемника с магнитофоном. Поймет ли мою систему ценностей эта худышка с маленькой грудью, только что проскользнувшая в ванную в моей голубой рубашке по имени «Eterna» («Вечная»!)?

— Ооу! — сделав первый глоточек, реагирует она дифтонгическим междометием, выражающим правдоподобное удовольствие, без излишней аффектации.

Есть контакт! И для его подтверждения существует гораздо больше способов и ситуаций, чем мы думаем.

— Ну и что мы теперь будем делать? — спрашивает.

Да, устраивает мне жизнь еще одну проверочку на вшивость: мол, вперед! Ощутив прилив азарта, дерзко и решительно отвечаю:

— Поженимся!

В серых глазах — рыжая вспышка изумления, но со стула не сползает. Неужели задаст пошлый вопрос: «Серьезно?»? Нет, реагирует довольно достойно и откровенно:

— Что ж, от таких предложений не отказываются. Тем более, что получаю его впервые в жизни.

Я тоже получил предложение из разряда тех, от которых не отказываются — французское письмо под названием «Attestation» с красивым гербом-щитом из красных и желтых полос, там сообщается, что я «рекрутирован в качестве приглашенного профессора» на май текущего года. Складно так составлено: эта непреднамеренная рифма «рекрютэ-калитэ-энвитэ» звучит не хуже, чем «либертэ-эгалитэ-фратернитэ». И семантически, в общем-то, довольно близко: дают кусочек свободы, как равному, поступают вполне по-братски.

Наш брат, способный выезжать за рубеж только «с научной целью», все еще испытывает детскую радость в преддверии каждого странствия — не то, что новое поколение, проходящее через контрольно-пропускные пункты без всяких эмоций, дежурно-делово. А между тем пришла уже для нас финальная эпоха, когда каждая встреча с человеком, страной, книгой может оказаться последней. Пора прощаться — с Пушкиным, Пастернаком, Петербургом, Парижем…

Аня пока живет у себя в Теплом Стане, оттуда ей ближе с больной матерью нянчиться. А Максима ее моментально подобрали, и не кто иной, как ближайшая подруга, заблаговременно отследившая ситуацию. Ну, это случай настолько типичный, что не нуждается ни в детализации, ни в комментариях.

Спрашиваешь, как ко мне Аня относится? Раньше такой вопрос и меня бы занимал в первую очередь. Теперь же важнее, что я к ней отношусь довольно прямым, непосредственным и действенным образом. Без меня она фактически вянет-пропадает, а в моем присутствии начинает лучиться и играть новыми цветами. Да нет, я не о том, нет у меня иллюзий насчет влюбленности с ее стороны. Я и сам в себя не влюблен, с чего мне этого ждать от других? Просто я наблюдаю и физически ощущаю, как даю что-то необходимое другому существу. Может быть, и не свое даю, а полученное от предыдущих женщин. Иногда я чувствую себя папирусом, дощечкой, на которой женщины по очереди писали что-то друг другу, предыдущая — последующей, писали своей кровью и нервами, ароматами и вкусами своих тел и душ. Существует и такой способ невербальной коммуникации.

Есть ли у меня друзья? Понимаете… понимаешь, с этим как раз проблемы. Само слово «друг» в романских языках происходит от глагола «любить», в германских — от глагола «радоваться», а в славянских — от прилагательного «другой». И вот что любопытно: если посмотреть в западную сторону, то найдутся там у меня безусловно deux amis плюс zwei Freunde, а вот здесь — стремление к дружбе рано или поздно наталкивалось на непреодолимую «другость» — мою или кандидата в друзья, неважно. Наверное, это мой душевный недостаток, но с братьями по полу мне более адекватными кажутся отношения не интимной близости, а честного профессионального партнерства, нормального товарищества. Зато я очень хорошо понимаю то значение, которое придавали слову «друг» два Василия — Розанов и Чередниченко. Сначала о последнем, поскольку с ним познакомился раньше.

Вася Чередниченко был нашим соседом по Факельному — типичный «гегемон», худющий и пьющий. Частенько звонил в нашу квартиру, чтобы стрельнуть рубль, который порой даже возвращал — чтобы не лишиться кредита. И вот как-то в мою подростковую пору он зашел за очередным рублем с выражением реальной скорби на лице, и стал эпически так мотивировать, почему ему выпить необходимо: «Понимаешь, у меня был друг, очень хороший друг. И вот этот друг — взяла и замуж вышла». Понять его чувства я смог гораздо, гораздо позже, а вот с такой же лингвистической номинацией встретился примерно на первом курсе, когда принялся читать Розанова, который часто именовал словом «друг» свою Варвару Дмитриевну.