Камен Калчев - Новые встречи

Аспарух укладывал в чемодан какие-то бумаги, искоса поглядывая на расстроенного возчика, который не переставал сокрушаться и негодовать. Он с любопытством на-наблюдал, как гнев Гатю нарастал с каждой минутой. А когда возчик разразился невнятными угрозами в адрес директора фабрики, Аспарух шутливо спросил:

— Тебе уже известно, кто метит на твой престол?

Гатю поднял отяжелевшую голову.

— Какой престол?

Аспарух усмехнулся.

— Ну, на твое место. Неужели не знаешь? Желю Манолов подал заявление.

— Кто? Желю? Борисов отец? Да нешто он тут останется?

Аспарух рассмеялся.

— Эх, ты, Гатю-простота!.. Видать, добряки вроде тебя узнают правду позже всех. Конечно, останется. Затем он и приехал. Борис ему написал. Все эта история хитро задумана. Вернее, Желю метил на мое место, но поскольку люди еще не забыли его проделок, решил добиться своего кружным путем. Сперва в хозчасть, потом завхозом общежития. А вот ты, Гатю, «непригоден»! Гатю пьяница! Гатю разложился! Старые штучки! Ясно?

Гатю молчал. Уронив бумажку на пол, он тупо глядел на Аспаруха, словно с трудом понимал смысл сказанного, хотя все было просто и ясно.

— Как же так?.. Что он смыслит, этот Сильвупле, в моем деле? И вдруг, здорово живешь, в хозчасть назначают… Он и повозки-то никогда не видел, лошади не запряг… Туда же в завхозы… Да они ему голову размозжат, мои лошади! Страх какие буйные! Где ему править?.. Французить с ними собирается… Нет, это ему не каля-маля…

Гатю задыхался от злости, не находя слов, как обругать Желю. Аспарух хлопнул его по плечу.

— Ты прав, Гатю, но дело тут несколько сложнее.

Возчик почесал лоб и спросил неожиданно:

— Ты это про Бориса?.. Да кому он нужен нынче? Кто его во внимание принимает?

Аспарух подсел к нему и покровительственно похлопал по коленке.

— Послушай, Гатю, сейчас я объясню тебе, где собака зарыта.

Он заглянул ему в глаза и продолжал:

— Прежде всего ты для них человек неблагонадежный. Что бы ты ни делал, ты слуга Гавазовых, ты фашист, шпион, изменник, предатель, мошенник, кровопийца, подхалим, империалист и прочее, и прочее… Одним словом, ты враг! Ну ладно, и вот… спрашивается, может ли враг оставаться на работе? Не может! Может ли он занимать место, на которое нацелился какой-нибудь партиец? Не может.

— Борис никакой не партиец, — возразил Гатю.

— Эх, Гатю! А кем была его мать? Кто его дед? Ты забыл об этом? Что бы сейчас Борис ни творил, к его слову прислушаются. Не будь наивен. Вся затея с твоим увольнением давно им подготовлена, чтобы папашу пристроить. У меня точные сведения. Он же и о моем увольнении позаботился, когда понял, что я не стану защищать его в суде, как ему хотелось. И особенно озлобился, когда на меня возвели в суде поклеп, будто я имел дело с его женой… Глупости, стал бы я марать руки… Какая-то потаскуха… падшая женщина… С тех пор он прямо-таки осатанел… Перед каждым встречным костит меня… Даже искал случая расправиться со мной. И, по правде говоря, я боюсь этого человека, он способен на все! Ему мало моего увольнения. Он будет меня преследовать до гробовой доски. А то и пострашней что-нибудь придумает, потому что он невменяем! Потому что бесчинствует за широкой спиной своего деда да разных там партийцев… А кто за тебя постоит? Кто хоть пальцем шевельнет в мою защиту? Никто. Вот в чем суть, Гатю! Хочешь верь мне, хочешь не верь.

Он откинулся на спинку стула и, скрестив руки, глубоко вздохнул, исполненный жалости к Гатю и к самому себе. Возчик все глядел на него с недоуменным видом. Можно ли доверять этому человеку — вот что было ему неясно. Наконец он изрек:

— Ты прав.

Оба умолкли.

— Одного я в толк не возьму, — снова заговорил Гатю. — Почему он на мне срывает зло за Филиппа?.. Филипп путался с его бабенкой, а все шишки на меня… С какой стати?

— Ты отец Филиппа, — сказал Аспарух. — Потому Борис и ненавидит тебя, если, конечно, не принимать во внимание политические причины, которые им нужны только как мотив для увольнения. Все подстроено! Чего тут не понять!

Гатю нагнулся, поднял с пола бумажку и встал.

— Не знаю, кто прав, кто виноват… Но теперь мой ход! — не сказал, а скорее выдохнул Гатю и, тупо глядя на бумажку, двинулся к двери. Аспарух задумчиво смотрел в окно. Уже переступив порог, Гатю еще раз спросил своего покровителя:

— Ну, так как же? Станем добиваться, чтоб нас вернули?

— Безнадежно!

— Может, хоть выходное пособие потребовать? Я по уши в долгах. Ни гроша в кармане… Как ты считаешь?.. Должен я расплачиваться?

Аспарух пожал плечами.

— Тебе что, у тебя в банке лежат… А вот мне… — продолжал Гатю. — Ни лошади, ни повозки… Куда деваться? Камень на шею да в Синий омут… Другого выхода нет…

— Ты прав, Гатю. В твоем положении и руки наложить на себя не долго. Нет ничего удивительного!

Гатю не сводил с него вопрошающего взгляда.

— Сходи на всякий случай к Борису… Пусть объяснит, почему так поступил с тобой? Что ты ему сделал?

— А, к Борису! — вздрогнул Гатю. — Он ненавидит меня…

— Да, верно, он страшно озлоблен… Грозился ведь убить тебя… И, чего доброго, выполнит угрозу. Долго ли ему — и бровью не поведет… Эти, из его шайки, ни перед чем не остановятся. И к работе тебя не допустят на станции, даже гравий грузить не позволят… Классовая борьба, Гатю! Страшное дело.

Глаза Гатю расширились от ужаса — картина, нарисованная Беглишки, привела его в полное отчаяние. Он не видел спасения, не видел никакой соломинки, за которую можно было бы ухватиться. А тут еще Аспарух со своим советом.

— Ступай проси Бориса, Гатю, может, сжалится над тобой. Ступай, ступай!

Шумно переведя дух, Гатю прикрыл дверь и стал тяжело спускаться с лестницы, и до самого дома в ушах его звенел голос Беглишки.

В это воскресенье у Бориса было отличное настроение. Впервые после развода. Из достоверного источника он узнал, что Аспаруха Беглишки вытурили наконец с «Балканской звезды». Уволен ли также и Гатю, мало интересовало Бориса. Может быть, отчасти потому, что когда-то Гатю попал на фабрику по его настоянию. Так что если сейчас уволят Гатю, значит, косвенно признают и вину Бориса. Беглишки — другое дело. Беглишки — человек опасный, это лисица, и очень правильно сделали, убрав его.

По этому случаю Борис выпил с Геннадием и теперь собирался на матч.

Он работал все там же, на станции, — грузил гравий, песок, не отказывался и от другой работы, хорошо зарабатывал. Жил вместе с Геннадием, а случалось, ночевал и в грузовике на берегу реки.

Одно мучило Бориса, лишало его покоя — он до сих пор не видал своей дочери, хотя та давно вернулась с матерью с морского курорта. Яна и Валя жили высоко в горах, на «Победе Сентября», и Борис не имел возможности попасть в эту крепость без согласия Яны. Сколько раз бродил он вокруг фабричной ограды, надеясь в щелочку посмотреть на ребенка, но ему ни разу не посчастливилось. Борис слонялся у главных ворот, прислушиваясь к веселому ребячьему щебету, доносившемуся из глубины парка — из детского сада. Ему все чудилось, что в общем хоре звучит и радостный голосок его дочурки. Но он не мог ее увидеть, и от этого глаза его наполнялись слезами.

Однажды, незамеченный охраной, он проник в буковый лес за фабрикой, перемахнул через проволочное заграждение и спустился по берегу ручья в долинку, где в невысоких светлых домиках жили дети. И странное дело, он не чувствовал ни страха, ни смущения, пока полз по лесу и, словно вор, пробирался сквозь кусты, но теперь, когда он добрался до детского городка и увидел сверкающие стекла раскрытых окон, сердце у него заколотилось так, словно хотело вырваться из груди, а ноги дрожали и подкашивались, отказываясь ему служить. Он волновался, как юноша перед свиданием, и вынужден был посидеть на скамейке за кустами роз, чтобы успокоиться.

Вокруг было тихо, так тихо, что слышалось жужжание пчел над пышно распустившимися розами. Безмятежное спокойствие было разлито в этом зеленом, цветущем парке, испещренном солнечными бликами. Посреди блестело зеркало небольшого и неглубокого бассейна, обнесенного низенькой железной оградой, издали похожей на нежную кружевную каемку. Бассейн окружали скамеечки, окрашенные в желтый цвет, что придавало пейзажу еще более веселый вид; дальше открывалась картина самого городка с качелями и горками, с параллельными брусьями и железной перекладиной, тоже низенькой — как раз по росту маленьких спортсменов.

Борис с любопытством разглядывал этот миниатюрный стадион и умилялся при мысли, что здесь вместе с другими детьми играет, бегает и кричит его дочурка. Хотелось подойти поближе — осмотреть и качели, и горку, но он боялся, что его заметят, да и пора уже было возвращаться. Поскорее бы увидеть девочку! Но в городке почему-то никого не видно и не слышно.