Джойдип Рой-Бхаттачарайа - Сказитель из Марракеша

Однажды, когда Мустафа был еще подростком, я видел его выходящим из озера неподалеку от нашего селения. Полностью обнаженный, Мустафа гордо прошагал перед местными девчонками, что специально собрались на него полюбоваться. Каждой он позволил прикоснуться к нему. Я нагнал его и устроил хорошую взбучку. Не то чтобы я придерживался излишне строгой морали, просто тщеславие брата меня коробило.

Отцу я ничего не сказал, и мы с Мустафой никогда больше не возвращались к этому случаю. Однако в глубине души я не сомневался: Мустафа затаил обиду. Ибо я ранил его гордость: полагаю, он счел, что мои действия продиктованы завистью. С того дня между нами начала расти стена обоюдной скрытности. До самого ухода Мустафы, в возрасте восемнадцати лет, из родного дома я постановил не вмешиваться и вообще не замечать случаев, подобных прогулке нагишом, а брат старался не компрометировать себя передо мной.

Когда мы впервые услышали, что Мустафа, дитя гор, вздумал обосноваться в портовой Эс-Сувейре, столь далеко от родных мест, именно я взялся успокаивать родителей.

— Пускай едет, — говорил я с невозмутимостью. — Воздух, пропитанный солью, смягчит его нрав. Вдобавок с вами остаются еще двое сыновей, чтобы заботиться о вас в старости и болезни.

Год спустя мы с Мустафой встретились в Марракеше, и он не без вызова сообщил, что сожительствует с женщиной, на которой не намерен жениться. Я счел себя не в праве выражать свое мнение и просто пожелал Мустафе счастья. В следующую нашу встречу, которая состоялась через несколько месяцев, брат, улыбаясь и глядя мимо меня, поведал, что оставил свою любовницу, пока докучливые претензии на его досуг и внимание не сделались совершенно несносны. Мустафа поселился один в самом сердце старого города, где благодаря своей бронзовой коже, темным кудрям и общительности стал любимцем туристов. Он занялся спортом под названием «виндсерфинг». Одна француженка, Сондрин, научила. Сондрин живет прямо на пляже; как и Мустафа, она вольная птица. Я снова воздержался от комментариев.

Вот почему, увидев в тот вечер на площади Джемаа, что мой брат, сидевший среди прочих слушателей, поднялся на ноги, я встревожился. Лицо Мустафы было как разговор без слов: оно выдавало страсть — и безутешность, переполнявшие его. Глаза сверкали; в них я прочел историю, в которой образы чужестранцев уже дистиллировались в чистое, без примесей, желание, едва сдерживаемое Мустафой. Словно за считанные секунды похоть успела подчинить себе моего брата.

— Мустафа! — остерег я. — Смотри не наделай глупостей. Наша религия — религия кротких людей. Она осуждает преступление и всякое зло. У нас сильны законы гостеприимства. Мы придаем большое значение скромности.

Брат поглядел на меня с презрением:

— Что, Хасан, на туристах бизнес сделал, так теперь потерять его боишься?

Я не удостоил обвинение ответом, и тогда Мустафу прорвало:

— Какой смысл в свободе, если не смеешь ею пользоваться? Страсть еще не предполагает грязь!

— Вынужден не согласиться с тобой, — веско произнес я. — Необузданная страсть ведет к анархии.

— В таком случае, — гневно вскричал Мустафа, — узнай вот что: в твоем присутствии широкая площадь становится для меня теснее тюремной камеры! Теперь же мое сердце стучит, как никогда, сильно, и я должен внять его призыву. То, что тебе представляется капитуляцией, я называю победой.

— Ты мой брат, — мягко сказал я, — и опрометчивость приведет тебя к гибели.

— Ты мой брат, — отвечал Мустафа, — а робок, словно женщина. Главная черта мужчины — дерзость, и я намерен показать это наглядно.

— Нечестивец! — воскликнул я, потеряв терпение. — Истинная любовь молчалива. Ты же ревешь, как олень, почуявший самку. Не ожидал я, что из-за страсти ты лишишься рассудка.

Но Мустафа только рассмеялся и ушел.

Мустафа не всегда был таким порывистым, если дело касалось женщины. А может, и всегда. Наверно, мне трудно судить в силу нашего родства. Расскажу-ка я лучше об одном эпизоде, и пусть судят мои слушатели.

Это случилось давно. Мустафе было пять лет, мне — десять, нашему среднему брату, Ахмеду, — восемь. К нам в селение из Рабата приехали врачи, чтобы в рамках общенациональной кампании сделать прививки от гриппа. В наш дом они постучались рано утром, еще до восхода солнца. Услышав шум во дворе, мы решили, что почтальон принес письмо от маминого старшего брата, дяди Муньеса, который работал на фабрике в Сале́ и время от времени посылал весточки. Но в следующую секунду мы услышали женский голос. По-городскому выговаривая слова, женщина спрашивала, есть ли кто-нибудь дома. Снедаемые любопытством, мы вскочили с постели. Я был первым, как и положено старшему сыну; за мной — Мустафа. Последним выбрался из-под одеяла осторожный Ахмед. Протирая заспанные глаза, мы высыпали во двор и в лучах восходящего солнца увидели молодую женщину-врача в розовом шелковом хиджабе и опрятном белоснежном халате. Она была очень красивая — высокого роста, с пухлыми губами и высокими скулами, а лицо у нее было совсем светлое, не то что привычные нам обветренные, загорелые лица местных женщин. Не ожидавшие ничего подобного, мы резко остановились и стали на нее таращиться. Теперь, по прошествии лет, я понимаю: мы, верно, выглядели сущими деревенщинами — всклокоченные спросонья, чумазые, с припухшими от дымного очага веками.

Когда следом за нами вышел отец, высокий, суровый, в гандуре до колен, красавица сначала извинилась за столь раннее вторжение, а уж потом пояснила: наш дом — первый с краю, значит, нас и обслужат первыми. С почтением и одновременно с живостью и серьезностью она представилась сама и представила своих спутников. Тот, что справа, бородатый и мрачный, но тоже в белом халате, — ее ассистент; второй, бритый наголо солдат, — водитель медицинского фургона, остановленного прямо напротив нашей хлипкой деревянной калитки.

Отец слушал молча, но я понял: ему неприятно иметь дело с женщиной, представляющей власть.

Доктор, вероятно, почувствовала его неловкость, поскольку сразу стала объяснять, что приехали они из-за гриппа, свирепствующего в регионе, и почему необходимо нас вакцинировать. На собственной руке она показала, как будет делать прививки, и заверила, что управится за несколько минут.

Пока она говорила, ассистент принес из фургона складной стульчик и металлический столик, на котором расположил медицинскую сумку, коробку с инструментами, сифон, металлический лоток, металлический поднос с ватой и тампонами, а также несколько пузырьков.

При виде ряда блестящих игл в запечатанных пластиковых пакетиках Ахмед стал пятиться к дому, но Мустафа опередил его — и появился вновь несколько секунд спустя с подушкой, которую плюхнул на складной стульчик.

— Эта глисса для тебя, — сообщил он доктору.

— Спасибо, малыш, — сказала красавица. Она не ожидала подобного, и ее деловой тон заметно смягчился.

— Я счастлив служить тебе, — возгласил Мустафа и протянул руку: — Можно, я первый?

— Конечно!

Мне, как старшему из сыновей, следовало бы вмешаться и заявить о своем праве первенства во всем, однако на сей раз я рад был уступить.

Когда доктор начала протирать Мустафе руку спиртом, отец откашлялся и с достоинством осведомился, намерена ли она лично делать прививки.

— Разумеется, — спокойно отвечала женщина. — Я ведь здесь единственный врач.

— Да, только… — начал отец, но красавица перебила его:

— Не волнуйтесь, на моем счету тысячи прививок.

Отец помолчал в некоторой нерешительности; было видно, что ситуация ему не по нраву. Еще я заметил, что мой младший братец, всегда такой разговорчивый, теперь притих, не сводит глаз с красавицы в белом халате и ловит каждое ее слово. Когда она велела Мустафе сжать кулак и вонзила иглу в его плоть, он даже не поморщился. Доктор извлекла иглу, положила на крохотную ранку комочек ваты и приклеила пластырь. Мустафа направился ко мне, поскольку ни отец, ни Ахмед не выказывали желания получить прививку. Очень беспокоясь за свое будущее, я встал перед доктором и вытянул руку, точь-в-точь как Мустафа. Прикосновение спиртового тампона показалось ледяным, шприц был точно жало, но все закончилось быстрее, чем я предполагал, — как и обещала красавица.

Оставались отец и Ахмед. Отец нехотя шагнул к металлическому столику, но Мустафа влез впереди него.

— Можно мне еще прививку?

Доктор улыбнулась и охладила его пыл:

— Ты храбрый мальчик, но каждому полагается только одна прививка.

Я стоял у деревянного подоконника, где в беленых жестяных банках мама выращивала мяту, и смотрел, как отцу делают инъекцию. Затем заставили подойти Ахмеда, который все это время предпринимал неудачные попытки спрятаться среди красных и белых олеандров, затенявших наш дворик. Когда под кожу ему проникла игла, он издал вопль, створаживающий кровь. Не успел Ахмед, кусая губы и неся руку на отлете, отойти от доктора, как Мустафа вновь выскочил вперед точно чертик из табакерки.