Алексей Колышевский - Изгои. Роман о беглых олигархах

Я, словно против воли, обернулся. Он смотрел на меня сквозь полуприкрытые веки. Я переспросил, что он, собственно, имеет в виду и не надо ли кликнуть доктора, но Илья лишь придал изогнутость своему безгубому, прорезью на восковом лице сделанному рту и ничего не ответил.

В тот же вечер я узнал, что он скончался. Мы с Викой в этот момент лежали в кровати и курили одну сигарету на двоих.

– Ну вот и все, – изрек я, символично погасив окурок, – моя епитимья закончилась. Можно собирать чемодан, который ради приличия надо хотя бы купить. Неприлично возвращаться на Родину без чемодана, как ты считаешь, милая?

Она ответила не сразу, словно и не слышала моего вопроса, и я, не смутившись и уже было забыв, о чем спросил ее, скорее даже не ради ответа, а так, по-дежурному, вдруг с удивлением услышал:

– Туда вообще не нужно возвращаться.

Я вначале подумал, что она шутит или так же в полушутку мне ответила, но, скосив взгляд, увидел ее совершенно серьезное лицо и понял, что шуткой здесь и не пахнет. Не стал переспрашивать, замедлил дыхание, ожидая продолжения, и дождался вот чего:

– Каким ты представляешь свое возвращение в Россию, Паша? Небось думаешь, тебе в Кремле награду вручат и определят на должность не хуже прежней, ведь так? Признайся, что ты спишь и видишь, что вновь в погонах или, на худой конец, с депутатским значком в петлице.

Здесь она оказалась права. Нечто похожее я себе не раз представлял, лелея мечту о возвращении на службу, ведь ничего другого я не умел и не желал заниматься ничем иным. Служба была для меня любимым делом и составляла существенную часть моего банального человеческого счастья; для полноты его мне не хватало лишь полноценной семьи, созданием которой я намеревался заняться очень серьезно именно после возвращения на родину. Я промычал нечто, означающее согласие, и тогда она, с этой своей фирменной холодной безжалостностью, которая встречается лишь у многократно обманутых и оттого разочаровавшихся в жизни женщин, сказала:

– Ничего тебе не светит. Никто тебя не ждет, а вернуться ты и вовсе не должен. Мне приказано об этом позаботиться.

– В смысле?

– Позаботиться о том, чтобы ты остался здесь. Навсегда. Я тебя должна убрать.

– И в землю закопать и надпись написать? – попробовал сохранить хорошую мину я, понимая, что игра, пусть даже и совсем плохая, мне сейчас не удается вовсе.

– Типа того, – она закурила. – Будешь?

– Нет, после твоих откровений меня что-то обуяло желание прожить подольше, а это дерьмо убивает.

– Не все ли равно, – Вика встала и в чем мать родила подошла к подоконнику, облокотилась на него, явив мне свой манящий плод, и, выпустив дым из-за левого плеча, закончила: – от чего сдохнешь? У нас с тобой такая профессия. Может быть, единственная, где человек добровольно соглашается, что его в любой момент могут укокошить. Хотя, пожалуй, еще эти, как их там? Цирковые акробаты еще.

– У них страховка есть, – добавил я, разглядывая ее обратную сторону и приметив две крохотные родинки на левой ягодице. Прежде я не обратил на них внимания. – А у нас?

– Ну а кто мешает и нам воспользоваться той же страховкой? Ты знаешь, Паша, когда я из своего гребаного захолустья заявилась покорять столицу, я никогда бы не предположила, что скажу то, что хочу сказать сейчас. Суть в следующем: а пошло оно все! У меня там ничего нет, кроме матери, которую я не видела уже лет пять. У меня вообще нигде ничего нет. И никого. И ты не подумай, что я давлю на жалость. Просто дай мне выговориться. Мне осточертенело то, чем я занимаюсь. Все это блядство во имя Родины. Иногда, когда очередной козел был сверху, мне мерещилось, что это Русь-матушка всем скопом трахает меня и кряхтит от собственной похоти, и дышит мне в ухо перегаром, обещая все блага земные до тех пор, пока не кончит. После этого никакие обещания, как правило, не выполняются, а вместо этого я слышу лишь, что должна сильней подмахивать. В обмен на что, спрашивается?! Проститутки, так те хоть за бабки стараются, а я-то? За идею? Да видала я ее, идею эту. Кто-то будет надувать щеки на трибуне и блеять овцой о миролюбивой внешней политике, а кто-то вроде нас с тобой в это же самое время подкладывает свинью американцам, подставляя их в этом полониевом деле. И все лишь для того, чтобы разразился скандал! Газетчики пошумят пару недель, в итоговых программах новостей тиснут сюжетец с актеришкой в маске, играющим представителя спецслужб, и все! Ты понимаешь? Все! Короче, ты как знаешь, а с меня хватит…

– Что же ты намерена делать? – Она совершенно спокойно могла блефовать. В нашем с нею мире это принято. Да разве только в нашем?

– Прежде всего хочу задать тебе вопрос. Ты согласен выйти из дела?

– Я отвечу вопросом на вопрос. Как ты должна меня убрать?

– Естественная смерть от почечной недостаточности, – мгновенно ответила Вика.

– Но с моими почками все в порядке.

Она повернулась вполоборота и сделала недоуменное лицо:

– Ты шутишь? Яд. Я ношу его в сумке. Проверь, вон в том отделении зеленая ампула. Твои почки отказали бы на третий день, – она вернулась в кровать и забралась мне на грудь, словно большая кошка. Сходства добавляли ее пальцы с сантиметровым маникюром.

– Ты вправе не верить, но я говорю с тобой безо всякого подвоха. Если не веришь, можешь употребить зеленую ампулку перед сном, – сострила Вика.

Мы еще долго говорили, конструировали из пластмассовых модулей настоящего крепкий монолит будущего, и помыслы наши сошлись в одном и том же месте. Это довольно обширная территория на карте Земли. И пусть не вся она заселена равномерно, пусть люди там предпочитают селиться на двух океанических побережьях – все это отнюдь не умаляет некоторых достоинств этой страны, которую ни один сюда попавший уже не променяет ни на какую другую. Конечно же – это Америка. Так ненавидимая теми, кто вне ее, столь любимая теми, кому удалось в ней родиться или зацепиться каким-либо из множества известных способов. Мы лишь хотели жить дальше. Мы не стали изобретать велосипед. Мы оставили Родину. Навсегда.

Так уж получается, что история эта, начавшаяся почти в Нью-Йорке, в нем же и заканчивается. Прежде чем явиться в заведение, расположенное от великого города-космополита милях в двухстах с лишком, в заведение, которое по прямому своему назначению занимается такими, как мы, бывшими шпионами, Пол и Виктория открыли свою Америку, пройдя сквозь соединительный тамбур аэропорта Кеннеди. Пожертвовав таксисту пятерку сверх тех обязательных сорока пяти долларов, что установил во избежание накалывания фраеров ушастых мэр Блумберг, мы оказались на Девяносто первой Вест-стрит верхнего Манхэттена, и я ощутил себя в новой реальности, нажав кнопку интеркома с номером берложьей квартиры. Было у меня опасение, что я не застану хозяйку-медведицу. Что она куда-нибудь нарочно уехала, к какой-нибудь очередной своей немощной подруге, также доживающей свой одинокий век в эмиграции. Но вот в динамике раздалось знакомое медвежье ворчание, и через тусклые секунды почти не освещенного лифта мы втроем сошлись вдоль порога, разделявшего нас. Чтобы переступить его, я должен был объясниться, но – «все потом, идемте же внутрь, я так рада вам, Пашенька. Как знала – с утра затеяла с капустою пироги, сейчас буду кормить твою девочку – вон она какая худенькая, в Йорке нужны силы, чтобы все время бегать. Остановишься – пропадешь. Это Москва слезам не верит, а Нью-Йорк верит лишь движенью». Но я остановил ее. Должно быть, получилось грубо, а может, просто так контрастировал мой тон со всей этой надвигающейся пирожково-трепливой идиллией, что я отвел глаза от укоризненного взгляда Алевтины, но тут же вновь обрел твердость и заставил ее принести, да-да, она помнит, она мне его показывала, то самое колечко. Пусть сперва положит его здесь, на кухонном столе. Мы здесь из-за него.

Идиллии не получилось. А вышел женский разговор, в который я встрял самым неестественным образом, триста тридцать три раза удерживая себя, чтобы не заорать «да что вы все ходите вокруг да около! Все же и так ясно!». Но женский разговор – ритуал строжайшего соблюдения, его надо было пережить, прежде чем оказаться пред стеклянными вратами в царство дракона – Семена Кистенбаума. Единственного дракона, который не служит Нибелунгам, сторожа их богатства, и не плюется в пришедших жаркой струей. Наоборот, Семена было жаль, настолько он съежился за своим прилавочком, увидя меня.

Самым верным решением здесь было просто выложить перед ним камешек и попросить поменять его на что-нибудь подобное. Но разве виноват кто-то, разве виноват этот будущий покупатель N, не подозревающий, что вместо подарка ему подложили свинью, продав проклятый бриллиант в лавке старого еврейского ювелира?

– Один еврей, – сказал Семен, совершенно успокоившийся и сидящий за чаем в своей подсобке, – один еврей всегда придумает больше разного шахермахера, чем три… – он сделал слишком большой глоток, обжегся и выругался, – в общем, позвольте мне самому решить, что сделать с этим камнем. Я же не просто продавец. Я, между прочим, кое-что мастерю своими руками. Я вам любую Тиффани скопирую так, что никто ничего не разберет. А камень этот я разделю частей на пятьдесят.