Арнон Грюнберг - Фантомная боль

— Неплохо придумано, — промолвил он.

Врачи говорят, что я должен с ним побольше разговаривать, даже когда он спит.

Порой он целыми днями молчит, а иногда без устали повторяет один и тот же вопрос:

— Где моя рукопись?

А как-то раз он сказал:

— Человек должен сам составить свой некролог, Харпо. Если доверить это бездарным журналистам, то потом найдешь свой некролог в самом конце десятой полосы.

Из отеля в Сабаудиа мне переслали все вещи моего отца. Я проверил его чемоданы и сумку, набитую разнообразной корреспонденцией. Многие письма и счета оказались трехгодичной давности. Некоторые из его писем вернулись нераспечатанными: его предложения руки и сердца женщинам, которых уже не было на свете.

Ничего такого, что хотя бы отдаленно напоминало рукопись, не находилось. И только на самом дне чемодана среди трусов и носков я наткнулся на пакет, завернутый в мешок для мусора и перехваченный резинкой. Пакет был набит бумагами, записными книжками, подставками под пивные стаканы с названиями отелей и всевозможной валютой. Еще там лежал кусочек картона. Деньги и картонку я сунул себе в карман. Все остальное доставил в больничную палату, отцу.

— Пошли все это Дэвиду, — сказал отец, увидев мешок для мусора, — он исправит в рукописи все опечатки. Передай ему, что это срочно.

Я отослал пакет Дэвиду и через шесть недель получил его обратно. Он с ангельским терпением все систематизировал и сопроводил следующей запиской:

«С публикацией, мне кажется, лучше повременить, пока все причастные лица живы. Мужайся. Дэвид».

Неделя тянулась за неделей. Состояние моего отца оставалось прежним. Сказочная Принцесса сказала, что я должен еще побыть в Риме, если врачи считают, что это ему на пользу. Я ответил, что врачи считают именно так.

Через четыре недели я задал ему вопрос:

— Почему обязательно все так плохо кончается, ну почему все обязательно должно так плохо кончаться?

Отец попытался повернуть голову.

— Мне скучно, — сказал он. — Будем веселиться или как?

Помолчав, он спросил:

— Когда же наконец выйдет моя книга, главный труд моей жизни? И еще — делает ли издательство что-нибудь для рекламы? Или они опять не желают палец о палец ударить?

Я встретился с людьми, о которых рассказывал мне отец, с теми, о ком он написал и которые послужили прототипами его героев. Возможно, мной владело желание побольше узнать о нем, либо я просто хотел еще раз убедиться в том, что далеко не все стоит прояснять до конца.

Йозеф Капано сейчас в психиатрической лечебнице в Льеже. Власти США выслали его из страны. Ни одна психиатрическая лечебница в Антверпене не согласилась его принять.

Я просидел с ним три часа, из которых не меньше сорока пяти минут он откашливался и харкал. Капано постоянно забывал, как меня зовут, и жаловался на то, что врачи запретили ему курить, правда, он не собирался считаться с этим запретом. Несколько раз он пробормотал:

— Мы были важные господа.

Но осталось неясным, имеет ли он в виду себя, моего отца или кого-то еще. В конце концов вошла медсестра и положила конец моим расспросам.

— Я все еще получаю деньги от твоего отца, — вдруг прокричал он мне вслед.

Никто не поверит, но госпожа Фишер до сих пор жива. Ее я тоже навестил. Она по-прежнему живет в своем доме, правда, теперь вместе с пятью сиделками. Она разговаривает сама с собой и улыбается — наверное, так она общается со своим гидом-индейцем.

Эвелин все так же работает в Пуэрто-Рико служанкой с проживанием в семье. После того как я наконец нашел ее номер телефона, пришлось звонить ей три раза, прежде чем она смогла мне ответить. В трубке стоял немыслимый треск. Она все не верила, что у моего отца есть сын.

Ее воспоминания не совсем совпадали с рассказами моего отца. Эвелин вспоминала их совместную прогулку на лодке и поход в кино, ежевика в ее рассказе превратилась в землянику.

Она спросила:

— Ты на лицо такой же, как твой отец?

И еще:

— Как я могла его не любить? Но я ведь была всего лишь бедная пуэрториканка, человек из другого сословия.

Возможно, воображение постепенно заменило ей реальность и она теперь вспоминала то, чего никогда не было. Если счастье — это больше не надежда, то оно должно стать по крайней мере воспоминанием.

Я пришел к мысли, что ехать в Пуэрто-Рико бессмысленно.

— Позвони мне как-нибудь еще разок, — сказала она.

Я спросил о ее детях — с ними все было в порядке.

А вот Ребекку я навестил.

Я позвонил ей, и она пригласила меня на чашку чая. Она жила возле самого парка Вондела.

— Как же ты изменился, — сказала она, — какой ты стал большой!

Я улыбнулся — отчасти от смущения, отчасти от стыда и неловкости. Что я мог сказать любовнице своего отца, которую я знал как тетю Ребекку, но которую все остальные за глаза называли Пустой Бочкой?

У нее были дети, две девочки. Мы сидели на подушках, брошенных прямо на пол, ее младшая дочка играла рядом с нами.

— Я была молодая, — сказала Ребекка, — и чуточку сумасшедшая, но я ни о чем не жалею, это было прекрасное время.

Она показала мне фотографии. Я мимоходом их просмотрел. Эти снимки были явно не для моих глаз. Возможно, не стоит пытаться узнать все о своем отце. Во всяком случае, мне не хотелось видеть своего отца на фотографиях голым.

— Да, — сказала Ребекка, — я ездила с ним вместе даже в Японию.

Она взяла свою дочурку на колени.

Я не нашелся что на это сказать, поэтому напомнил:

— Но это было еще до моего рождения.

Я специально посмотрел на ее руки, чтобы убедиться, правда ли они у нее такие некрасивые. Но это были просто старые руки. Ее руки состарились раньше ее лица.

— Он порвал со мной на Сицилии, — сказала Ребекка, — но после этого стал писать мне еще больше писем, и однажды я опять к нему заглянула.

— Но почему вы все-таки расстались? — спросил я, строя вместе с ее дочкой башню из кубиков.

— За двенадцать лет, — сказала Ребекка, — он так и не сумел сделать выбор. И однажды я решила, что это уже слишком. Я встретила своего будущего мужа. Его мне долго ждать не пришлось. Я помню, как я позвонила твоему отцу и сказала: «Никто не будет так долго ждать тебя, Роберт. Никто».

— И что же он ответил?

Башенка была уже почти готова.

— Он сказал, что его все ждут — издатели, газеты, его жена, его семья, и что скорее можно дождаться прихода Спасителя.

Ребеккина дочка захотела влезть ко мне на колени.

— И что вы на это ответили?

— Ответила, что ему потребовалось двенадцать лет на то, чтобы сделать выбор, но это даже к лучшему, поскольку я встретила человека, который умеет делать выбор, и сейчас я еду с ним отдыхать. На что он сказал: «Как я могу сделать выбор? Я целиком поглощен главным трудом моей жизни, не требуй от меня слишком многого». А я ему сказала: «Роберт, я никогда от тебя не требовала слишком много, наоборот, я очень мало от тебя требовала, но даже это казалось тебе тяжелым грузом». Позже я получила от Роберта не меньше сорока писем и еще десять телеграмм, но я их даже не распечатывала. Я знала: стоит мне их открыть, как все начнется сначала. Стоит мне их открыть, и он уже не остановится, но всю жизнь ведь так не может продолжаться, правда?

— Правда, — отозвался я.

Я подумал о Мата Хари. Немного помолчав, я сказал:

— У вас чудесная дочурка.

В семь часов вернулся домой ее муж. Он вел за ручку второго ребенка.

Ребекка представила меня:

— Это Харпо Мельман, сын Роберта, одним словом, ты знаешь.

— Да, — сказал ее муж, — я знаю.

Он спросил меня, не хочу ли я остаться ужинать, но я ответил, что, к сожалению, у меня не получится, потому что сегодня вечером я лечу обратно в Рим.

— Кем ты собираешься стать? — спросила Ребекка.

— Фотографом, — ответил я, — но не репортером. Я хочу фотографировать модели.

На прощанье Ребекка отдала мне письма моего отца.

— Держи, — сказала она, — они твои.

Она проводила меня до двери.

— А зачем ты летишь в Рим? — спросила она.

Я заколебался, стоит ли ей рассказывать. Эвелин я ничего не сказал — для чего, кому от этого будет легче? — но в случае с Ребеккой я решил иначе.

— Отец однажды вечером выбежал на пляж в Сабаудиа в плавках и с большим кухонным ножом в руке. Вначале он угрожал отдыхающим на пляже, потом прибыли карабинеры, он накинулся на них. У них не было другого выхода. Им пришлось открыть по нему огонь.

Вот так я стоял напротив любовницы моего отца, которую знал как тетю Ребекку. Больше к нашему разговору мне добавить было нечего. Она вышла замуж и родила детей, мы с мамой переехали обратно в Амстердам, мой отец с кухонным ножом промчался по пляжу в Сабаудиа. Вот что остается от жизни, если подвести под ней черту.