Александр Житинский - Лестница. Плывун: Петербургские повести.

Все эти детали, наверно, были бы утрачены по пробуждении: и будочка, ладно сбитая и покрашенная с армейской тщательностью, и веревка от шлагбаума, намотанная на кулак часового, и сам часовой в выгоревшей гимнастерке — все это существовало лишь во сне и никогда не было бы извлечено на свет, если бы не наш уговор, позволивший войти в сон и замечать там то, что было на самом деле, а не то, что останется в памяти Пирошникова, когда тот проснется. Верней всего, останется слишком мало, может быть, и ничего.

Разговор с матерью был, как ни странно, о делах, произошедших уже после солдатской службы Пирошникова, а точнее, об одном случае, оставившем след в душе нашего героя.

Речь идет о любви, не о любви… скорее все-таки о любви, которая посетила Пирошникова в тот период, когда он работал приемщиком бутылок и дни его проходили в подвале, уставленном ящиками, проходили под звон стекла и журчание серебряной и медной мелочи. Любовь была, что называется, красивой, и меня так и подмывает рассказать о ней, но сон идет своим чередом, поэтому отложим рассказ до более удобного случая.

Мать, как в последний год своей жизни, когда болезнь уже дала явственные следы во всем ее облике, выглядела усталой и говорила тихо.

— Вовик, — сказала мать. — Таня выходит замуж. Ты получил приглашение?

— Да, — ответил Пирошников, хотя никакого приглашения до сих пор не видал, но тут же, сунув два пальца в нагрудный карман гимнастерки, вынул глянцевую открыточку с приглашением во Дворец бракосочетаний на улице Петра Лаврова. Он готов был разрыдаться, вглядываясь в знакомую фамилию, стоящую рядом с другой, незнакомой, и, как всегда бывает во сне, щемящее чувство непоправимости едва не пробудило его. Он приблизился к самому краешку сна, но какой-то голос шепнул ему: «Это сон, это сон…» — и сразу же наступило успокоение.

Надо сказать, что острое чувство, которое пережил во сне наш герой, вряд ли соответствовало его нынешнему состоянию. История та была давней, многое стерлось, и если бы сегодня Пирошникову наяву продемонстрировали глянцевую открыточку с приглашением и заявили о том же событии, он бы, пожалуй, не почувствовал ничего, кроме легкого сожаления.

— Подари ей какой-нибудь сувенир, я тебе советую, — проговорила мать, приближаясь к шлагбауму, дойдя до которого она повернула к будочке, подошла к часовому и взяла его оружие — автомат системы Калашникова. Этот автомат приходилось чистить и мне, а про Пирошникова я уж и не говорю. Взяв автомат, мать протянула его молодому человеку, причем часовой лишь рассмеялся, покрутив головой, и тут Пирошников узнал в нем Кестутиса.

Они с матерью сели в такси и поехали по какой-то улице, может быть, даже по Московскому проспекту, при этом Пирошников очень волновался, обдумывая, куда бы можно спрятать этот самый автомат, который совсем не понравился шоферу, бормотавшему под нос что-то вроде: «Ездят тут всякие с оружием, а потом отвечай». Наш герой нервничал все более, он попытался завернуть автомат в газету, но ничего не получилось: проклятая мушка на конце дула рвала бумагу, да и приклад все время разворачивался, показывая отполированное солдатскими руками желтое дерево.

Тут наш герой, занимавший переднее сиденье, обнаружил сзади рядом с матерью невесту Таню в белом капроновом платье и с фатою и вдобавок того же Кестутиса, который выглядел как жених. Пирошников забыл про автомат и, оборотившись всем корпусом назад, начал говорить почти слово в слово ту самую речь, что была им сказана в момент прощания с Таней когда-то давно, кажется, на Аничковом мосту весною.

— Ты всегда говорила: «Будь!», и требовала: «Будь!», и просила, но меня не надо спасать от меня, надо привести ко мне… Нет, не то, слушай! Я люблю тебя или мне это только кажется, что для меня одно и то же, неважно. Но это мой ответ, это лишь ответ, и все. А я хочу сам! Я буду сам! В твоем значении — буду…

И что-то еще он ей говорил. Такой разговор выглядит невнятным даже для сна, на самом же деле он легко объясним, если знать кое-что о красивой, хотя и кратковременной любви Тани и Владимира Пирошникова. Поэтому я все же расскажу о ней, пока герой мчится куда-то в такси с нелепым своим автоматом, пока он спит в чужой комнате на диване с плюшевым валиком, пахнущим карамелью или вареньем.

Итак, это было в дни, окрашенные для Пирошникова зеленоватым цветом бутылочного стекла. Утром он отпирал глухое, забитое фанеркой низкое окошко, и сразу же перед его носом появлялись бутылки, которые он выстраивал парами по цене — за девять, за двенадцать, за семнадцать копеек — и потом разносил по ящикам, а когда возвращался к окошку, там уже стояли следующие. Интересная работенка, ничего не скажешь! Там, за шеренгами бутылок, мелькали лица женщин, старушек, испитые лица мужчин, сдававших всего одну, по всей видимости, только что выпитую бутылку; там мелькнуло однажды и это женское лицо, обрамленное белым мехом капюшона, стрельнув в Пирошникова карими озорными глазами и смешно сморщив носик.

Впрочем, об этом лице было забыто довольно скоро, поскольку оно запомнилось только как личико, которое нравится сразу, а такие встречаются нам часто, не правда ли? Однако через три дня состоялась повторная встреча, и уже не там, у глухого окошечка, а в некоей компании приятелей Пирошникова, где отмечалось что-то вроде дня рождения и где наш герой появился поздновато, когда все присутствующие уже вели глубокомысленные разговоры, откинулись от стола или разбрелись по квартире. Появление его было встречено, как водится, возгласами приветствия, традиционным штрафом в виде фужера вина и представлением всех, кого он не знал. Среди последних была и Таня. Пирошников сразу ее узнал, но самое удивительное — это то, что и она узнала его, ни словом, правда, не обмолвившись о месте их первой встречи.

Наш герой был в тот вечер, что называется, в ударе; он достаточно умно рассуждал, когда речь зашла о живописи и о Ван Гоге, в частности, которого Пирошников любил и письма которого в тот момент как раз им читались. Они с Таней потанцевали, когда дело дошло до танцев, обмениваясь распространенными в период знакомства шутками и фразами, из которых обычно узнается главное: где проживает и работает? Сколько лет? Не занята или не занят в настоящее время кем-нибудь другим? И тому подобное. Разумеется, все это выяснялось не впрямую, упаси бог, но тем не менее скоро стало известно, что Таня живет как раз в том доме, где Пирошников изволит принимать бутылки, учится в институте, лет ей не так уж и много (она была младше нашего героя на год, следовательно, в момент знакомства ей было двадцать три) и, хотя у нее много друзей и даже людей, ее любящих, сама она, как бы это сказать… словом, Пирошников ей понравился и было договорено о дальнейших встречах.

Но прежде чем эта встреча состоялась, было еще провожание Тани тем же самым вечером к знакомому дому с подвалом в виде пункта приема стеклотары от населения, а там, чтобы вечер закончился к обоюдному удовольствию, были и поцелуи в подъезде. Ничего обязывающего в них пока не присутствовало, ибо после приятного знакомства и выпитого вина вечеринки заканчиваются обычно именно таким образом, так что и для Тани, и для Пирошникова это было отнюдь не в диковинку. Отпустив девушку домой, наш герой не поехал к себе, а спустившись в подвал, ключи от которого имелись, устроил себе ложе из винных ящиков, на котором и переночевал ничуть не хуже, чем дома, поскольку в те времена (как, впрочем, и теперь) его одинокий быт был неустроен.

На следующий день пришлось об этом и пожалеть, потому как грязный халат приемщика посуды был надет на единственный приличный костюм Пирошникова, а белую сорочку использовать еще хотя бы на один выход не представлялось возможным, так как воротничок за день работы пришел в ужасающий вид. Однако ничего поделать было нельзя, и вечером, когда Таня вернулась из института, а Пирошников закончил трудовой день, он пошел с нею как был — несколько помятым и неопрятным. Кажется, в тот новый вечер они гуляли, рассказывая друг другу все, что знали о себе, и радуясь тому, что это каждому из них до крайности интересно и важно. А потом, к стыду молодого человека, часов этак в десять вечера он был приглашен на чашку чая в Танину семью, где родители Тани, не выказав особого воодушевления, все ж таки говорили с ним любезно, стараясь, насколько это было возможным, не замечать откровенной неряшливости Таниного избранника.

Так завязалось это знакомство, перешедшее вскорости в то, что называется любовью, ибо оно сопровождалось характерными для любви признаками. Что было не совсем характерным, так это мысли Пирошникова, начавшие его посещать сначала как бы урывками, а потом все настойчивей и настойчивей. Наш молодой человек наперекор своим чувствам к Тане, которые, несомненно, имели место и были достаточно глубоки, начал подумывать о разрыве. Но это случилось уже гораздо позже, когда Пирошников бросил (по настоянию Тани) свою бесславную деятельность в подвале, с большим трудом и только благодаря связям Таниного отца, доцента, восстановился на втором курсе одного из институтов, откуда в свое время был изгнан (за что, я уже и не помню) и начал свое стремительное обновление.